— Совсем недавно вы говорили мне, ваше величество, что следовало бы подыскать подходящего мужа для Анны Мазовецкой, — объяснил Кмита. — И вот, не желая тратить слов на похвалы, я решился его показать.
— Преданный нам? Ваш родич красив, весьма красив. Но согласится ли Анна выйти замуж за польского шляхтича, пусть даже он и Одровонж?
— Род этот знаменит, имеет большие заслуги перед династией, — приводил новые доводы Кмита. — Яку б Одровонж вел когда-то наследственные дела Ягеллонов в Чехии.
— Ах, так? Ну что же, следует позаботиться о судьбе нашего Аполлона…
— До меня дошли вести, — добавил Кмита, — что герцог Альбрехт перестал домогаться руки Анны Мазовецкой. Женится на датской королевне Доротее. Остается один Вильгельм. Но полагаю, что в состязаниях, которым покровительствует Венера, победу одержит Одровонж.
Бона колебалась лишь какое-то мгновенье — согласилась она, — попробуем, пан маршал, и таким путем бороться за Мазовию. Отвоюем ее для Августа, для Ягеллонов…
В тот же вечер королева, уже лежа в постели, слушала игру Анны Зарембы. Звуки лютни были чисты и мелодичны, но королева сделала знак рукой.
— Играешь отменно. Однако на сегодня довольно.
— Может, почитать письма?
— К чему? Одно-единственное важное — из Варшавы — не пришло. Короля все нет и нет. А мне так неможется!
— Светлейшая госпожа, вы сегодня прекрасней, чем когда-либо!
— Но он даже не шлет гонцов! Не справляется о моем здоровье, — сердилась она. — Сидит в Мазовии и вот уже несколько месяцев размышляет, отравили Януша или это только наговоры. Все думает, можно ли закончить дознание и похоронить наконец покойника. Вдруг притязания княжны справедливы? Жалобщиков да советчиков у него довольно! Он всех готов выслушать! Только не меня! Не меня!
— Мой бог! А в замке теперь, после столь многочисленных аудиенций у вашего величества, говорят…
— Что-нибудь подслушали? Повторяют? — встревожилась Бона.
— Этого я не знаю, но слышала, о чем люди толкуют. Говорят, что внуки наши, вспоминая наш век, не смогут сказать, что у нас был король-воитель.
— Не смогут сказать. Не понимаю. А что же они скажут? — недоумевала Бона.
— Королева-воительница, — шепнула девушка. Казалось, Бона взвешивала эти слова, как бы оценивая свое влияние на короля. Анна, чувствуя, что сболтнула лишнее, бросилась целовать госпоже руки.
— Простите, ваше величество. Я виновата, не следует слушать и повторять вздор, которым тешат себя придворные, карлики и шуты.
— Вздор? — Бона задумалась. — Мне самой бы это не пришло в голову, но… Воительница! Это звучит. Ни об одной аглицкой или французской королеве такого никогда не говорили.
Губы ее шевельнулись, казалось, она с трудом сдерживала улыбку. Анна опустила голову, но вместо упрека услышала одно-единственное слово:
— Выйди.
После трагической смерти Януша двор только и занимался злословием, в ходу были и недобрые шутки Станьчика. Отравительница Радзеёвская, после того как слуги ее были наказаны, скрылась. А впрочем, говорили люди, кто знает, быть может, она вернулась в Краков? Обучает своим наукам карлицу Досю? Да и дочь италийской принцессы, должно быть, тоже владеет ими в совершенстве, недаром король не спешит из Варшавы домой, наверное, видеть ее не желает? А чего ее благодеяния? Сделав Кшицкого епископом, она совсем утратила чувство меры. Раздавать духовные должности следует осмотрительнее, разумно исполняя волю его величества. Много лет подряд Кшицкий был всего лишь королевским секретарем и вдруг сделался его преосвященством, уехал в Варшаву вести дознание. Зачем? Кого он хотел там защищать или выгораживать? Быть может, ту, к которой слуги то и дело относят блюда с привезенными из Бари темно-оранжевыми апельсинами и спелыми, сочными лимонами, потому что ей, скажите на милость, нужно поддержать силы для счастливого разрешения от бремени. Кто такой Одровонж и зачем Кмите понадобилось представлять его королеве?
Любимым развлечением итальянских придворных королевы были музыка и танцы, балы, о которых больше всего потом в Бари судачили и на которых дамы могли блеснуть красотой, нарядами и даже, по примеру Беатриче, подыскать себе достойного мужа, человека богатого, а быть может, даже и сановника. А тем временем на Вавеле было тихо, как в гробу, но слабость и недомогание не могли спасти Бону от злословия обойденных ею или же тех, кто на себе убедился, как страшен ее гнев.