— Меня занимают не итальянские зодчие, а совсем иное, — прервала его Бона. — Правда ли, что наш племянник, покойный король Людвик, слушался во всем Георга Гогенцоллерна?
— Я когда-то уже говорил об этом синьору Алифио, — отвечал Якуб из Аудерса. — Маркграф имел столь сильное воздействие на своего воспитанника, что добился от него права на владение частью Силезии. Год назад я был в Праге и слышал, он подписал бумагу о передаче Георгу обоих княжеств: опольского и рациборского.
— А что вы слышали теперь?
— Фердинанд, получив согласие своего царственного брата — императора Карла, готовится заявить свои притязания на принадлежавшие Людвику земли. Вот-вот Вена объявит его претендентом на чешский престол, и…
— Я предупреждала! — воскликнула Бона. — После битвы под Могачем и нам следовало сделать такое заявление. Неужто Ягеллонам придется отказаться от Чехии?
— Всемилостивая госпожа, я должен составить по этому делу пока лишь письма для его величества, — отвечал он уклончиво.
— Bene. Но под предлогом их доставки вы поедете туда сам. И не вздумайте вручить их, пока не убедитесь, что борьба Габсбургов за коронацию в этих… как их там?..
— В соборе на Градчанах, — подсказал он.
— Вот именно. Пока не убедитесь, что борьба за коронацию может увенчаться успехом. Вы будете от нас вдали столь долго, сколько потребуется, но не забывайте присылать в Краков частых гонцов.
— В королевскую канцелярию?
— О Эю! Разумеется, нет. Только ко мне или к моему канцлеру. Извольте помнить: о поручении, которое я вам даю, никто не должен знать ни здесь, ни в Праге, ни в Вене.
— Через верных слуг я буду присылать из Аудерса вести. Но тайная миссия — дело очень трудное.
— Я люблю трудные дела…
Эти слова были последними, сказанными ею при прощании с паном Якубом — и первыми при встрече с Кшицким, который недели две спустя вернулся из Буды. Епископ уверял, что Сигизмунд, не вступив в спор о правах Ягеллонов на наследство Людвика, поступил скорее осмотрительно, потому что, кроме Фердинанда Австрийского, о правах своих на венгерский престол заявил еще и семиградский воевода Янош Заполия, нашедший сочувствие у большинства венгров.
— К великой досаде и злобе Габсбургов, — тотчас же отозвалась и королева. — Стало быть, Буда не досталась ни нам, ни им. Заполия… Это дальний родич Ягеллонов?
— Брат первой жены государя нашего, Барбары.
— Вот как? Для которой мы строим часовню… Коли так — стоит помочь ему удержаться на престоле. А может, женить его на королевне Ядвиге?
— Помилуйте, ваше величество, — был шокирован Кшицкий, — ведь это его родная племянница!
— Е аllora? Церковь налагает запреты, но она же дает и поблажки. А если не подойдет Ядвига, у нас есть еще Изабелла и Зофья. Зачем, в конце концов, у меня столько дочерей?
Кшицкий ей не перечил.
— Примерно в таком роде я имел беседу с Яношем Заполией, — сказал он. — Немало способствовал нашим успехам и каштелян Одровонж из Спровы, тот, что прислан был в Буду вскоре после меня. Не знаю, чем было вызвано желание государя испытать этого юношу, но, памятуя о словах его величества, я не спускал с молодца глаз.
Бона улыбнулась, но ни слова не сказала о каштеляне.
— Что касается Яноша Заполни, то расскажите его величеству о наших намерениях. Будет лучше, если это сделаете вы.
— Выполню незамедлительно, — отвечал Кшицкий, довольный тем, что все лавры за хитроумие достанутся ему одному.
Анна провожала его до дверей, и, уходя, он уже не мог слышать шепота Боны:
— Воительница, пожалуй так…
Конец рокового 1526 года не сулил никаких перемен к лучшему, о чем королева намеревалась сказать супругу, только что воротившемуся из нового путешествия в Мазовию. В залу как раз внесли цветные, подобранные одно к одному серебряные блюда, и Бона хотела было уже заговорить, но в эту минуту вбежал Станьчик и, оглядев накрытый стол, ядовито сказал:
— Накормить да напоить путника — святое дело. Но итальянские кухмистеры как сговорились. Вместо того, чтобы господину нашему дичь или мясо к столу подать, макароны италийские, несут траву пучками.
— Пошел прочь! — приказала Бона и добавила: — Польская кухня жирна и чрезмерно обильна. Бедна овощами. Вот я и подумала…
Сигизмунд вздохнул.
— Кто знает, надо ли женщинам так много думать? — сказал он.
— И столько знать, не так ли? — отозвалась она. — Ни один из придворных советников ваших не осмелился бы отравить вам радость возвращения дурным известием. И это теперь, после столь долгих препирательств с Анной Мазовецкой.