Торжества начались в понедельник девятнадцатого апреля — число было выбрано по годам невесты, — продолжались до субботы и, ко всеобщей радости, завершились церемонией посвящения королем Сигизмундом кое-кого из польских дворян и италийцев в рыцари, вручением королевской чете ценных даров от подданных и великолепным турниром на замковом дворе. И на этом торжества закончились.
Гости покидали веселый Краков, итальянцы возвращались в Бари, уезжали придворные дамы королевы, которых должны были заменить панны из самых знатных родов Польши. Бона расставалась с ними с чувством грусти, но и гордости: после одной из жарких свадебных ночей ей удалось уговорить короля, в знак особой милости, оставить при дворе немалую часть сопровождавшей ее из Италии свиты.
Но не это было главной ее победой: молочно-белое, горячее тело не выдало подлинного ее возраста, казалось королю удивительно прекрасным и юным. И королеву удивила сила объятий возлюбленного, страстность его желаний. В эти ночи она познала часы истинного наслаждения, и это было совсем не похоже на то, что снилось ей в девичестве по ночам.
Когда-то Бона спрашивала предсказателя, будет ли она счастливой. Зачем? Она должна была знать, что непременно будет, коль скоро сама так страстно желает этого…
После отъезда последнего знатного гостя она целый день провела со своими придворными, разглядывая замковые покои и внутренние галереи, а потом г узком кругу самых близких ей девушек сидела возле большой чаши, в которой золотились не лимоны, а благородные цепочки, застежки и подвески, врученные ей в дар от короля коронным подскарбием Шидловецким. Он вошел, держа в руках только драгоценности, а вслед за ним слуги несли расшитые золотом и переливающиеся драгоценными каменьями ткани, рулоны Дамаска, бархата и парчи на ее платья.
Она спросила своего придворного поэта Никколо Карминьяно, удалось ли ему записать все, что он увидел во время их путешествия в Краковию, и намерен ли он выслать к европейским дворам описание здешних великолепных свадебных торжеств и полученных ею даров? Он отвечал, что запомнил каждую подробность многочисленных церемоний и даже сочинил письмо принцессе Изабелле, прославлявшее в стихах триумф ее достойной дочери.
Она велела прочитать ей письмо и внимательно слушала первый панегирик, сочиненный в честь ее, королевы Польши.
Она прикрыла глаза и, убаюканная ритмом итальянской речи, перенеслась мысленно в огромный каменный замок в форме трапеции, где в самом большом из покоев герцогиня Бари не преминет прочитать вслух своим друзьям и придворным первые письма дочери-королевы. Бедная изгнанница!
Она так сильно тосковала об утраченном Милане, так часто называла имя своего супруга, наследника неаполитанского трона. Теперь Изабелла может гордиться, что в далекой Краковии ее дочь Бона не менее могущественная правительница, нежели королевы Франции и Англии…
Бона спрашивала, можно ли ей кататься верхом в здешних садах, ей хотелось промчаться во весь опор вдоль берега Вислы; однако канцлер Алифио высказал опасения, что ни король, ни здешний люд, привыкший видеть своих королей только на троне или же в карете, запряженной четверкой, не одобрят этого. Бона скривила губы. Пребывание в холодных покоях теперь, когда на дворе светило весеннее солнце, было ей невмоготу. Она велела Марине разузнать, каковы сады вокруг Вавеля и нельзя ли ей посидеть в тени деревьев с томиком Горация или Петрарки в руках. А быть может, там, среди молодой зелени, посмеяться над выходками карлицы Доси, переданной королем в свиту Боны? Камеристка, как и Паппакода, была наушницей принцессы Изабеллы, поэтому рассказ ее о прогулке по замковым садам не заставил себя долго ждать. Уже на следующее утро, медленнее, чем обычно, расчесывая мягкие и блестящие как шелк волосы сидевшей перед зеркалом королевы, она сказала: