Поэтому я киваю, выражая молчаливую солидарность.
— Давай сначала сосредоточимся на обследовании, — мягко предлагаю я, направляя ее к насущным проблемам. — Нам нужно знать, что ты и ребенок в безопасности.
При упоминании о ребенке взгляд Ланы на мгновение смягчается:
— Ты права. Этому малышу не нужен стресс. — Но затем ее челюсть сжимается, и я вижу, как решимость снова становится твердой. — Но после этого Роману негде будет спрятаться.
Ночь окутывает нас холодными объятиями, когда я провожаю Лану в больницу. Лана, погрузившись в раздумья, то и дело бросает взгляд на свой едва заметный бугорок, и за ее спокойной внешностью бушует тихая буря.
— Не волнуйся, Лана, — начинаю я, пытаясь утешить ее. — Лука этим занимается. Он позаботился о том, чтобы дом был укреплен, как крепость. Внутри только Григорий, я и Лука. Остальные ребята начеку. У нас теперь везде камеры, даже наняли дополнительную охрану.
Она кивает, ее рука инстинктивно ложится на живот.
— Надеюсь, с моим ребенком все будет в порядке…
— С твоим ребенком все будет в порядке, — успокаиваю я ее, мой голос мягкий, но твердый. — Мы делаем все, чтобы убедиться в этом.
Лана слабо улыбается, ее глаза рассказывают историю бессонных ночей и прошептанных страхов.
— Просто… все как будто разваливается на части.
Я протягиваю руку и легонько сжимаю ее ладонь.
— Эй, мы переживали и худшие бури, не так ли? Этот ребенок, — я киваю в сторону ее живота, — будет борцом. Как и его мама.
Она смеется, но не поднимает глаз.
— Боец, да? Думаю, ему придется быть такими в этой семье.
Машина плавно трогается, сопровождаемая охраной. Я коротко оглядываюсь назад, отмечая их бдительные глаза, сканирующие каждую тень.
— Лука усилил охрану. Камеры повсюду, охранники сменяют друг друга. В доме как в Форт-Ноксе.
— Такое ощущение, что мы на войне, — пробормотала она, глядя в окно.
— В каком-то смысле так и есть.
Лана поворачивается ко мне, в ее взгляде мелькает прежний огонь.
— Я боюсь, Джулия. За моего ребенка. За всех нас.
— Я знаю, — признаю я. — Но страх заставляет нас быть острее. И мы есть друг у друга. Мы не одиноки в этом.
Больница вырисовывается впереди, как маяк в ночи. Лана смотрит на нее, и выражение ее лица становится все более решительным.
— Давай сделаем это. Ради ребенка.
— Ради ребенка.
В стерильном полумраке больницы я беру на себя ответственность, как всегда делаю в трудных ситуациях. Разбирая бумаги, шепча заверения, я веду Лану в смотровую. Она как сестра, сейчас она более хрупкая, чем я когда-либо видела ее. Я осторожно укладываю ее, сердце тяжелое, но голос твердый.
— Я сейчас выйду, хорошо? — Она кивает, в ее глазах море невысказанных страхов.
Выйдя на улицу, я чувствую, что коридор стал холоднее и опустел. Я плотнее натягиваю на себя куртку — тщетная защита от холода неопределенности. В тишине вибрирует телефон. Неизвестный номер. Я не обращаю на него внимания, все мои мысли заняты Ланой и той запутанной неразберихой, в которой мы оказались. Но он звонит снова, настойчиво. И еще раз. На четвертом звонке любопытство берет верх над моим нежеланием. Я отвечаю.
— Алло?
— Привет, Джулия.
Этот голос. Он пробивается сквозь годы, сквозь тщательно выстроенные стены. У меня перехватывает дыхание, пульс учащается. Черт, этот голос… Воспоминания нахлынули, непрошеные, нежеланные. Это он. Должен быть он. Почему именно сейчас? Чего он хочет?
— Роман…
— Мы можем поговорить? — Его голос нерешителен, что резко контрастирует с тем Романом, которого я помню, — уверенным, прямым.
Я растерялась, во мне боролись осторожность и преданность.
— Ты же знаешь, Лана в ярости. Говорить с тобой… это не просто рискованно, это практически подписание моего собственного смертного приговора. — Мои слова резкие, это защитный механизм от потрясений, которые вызывает его присутствие.
Он замолкает, и в этой тишине я почти слышу, как он борется со своими собственными дилеммами. Затем:
— Не могла бы ты выйти в переулок? Нам нужно поговорить с глазу на глаз.
Серьезность в его тоне задевает меня, несмотря на возведенные мной стены.
— Роман, сейчас не время. Лана здесь, в больнице, ее чуть не зарезали.
На другом конце линии раздается резкий вдох, пауза затягивается.
— Что?! С ней все в порядке? Кто это сделал?
Обвинение тяжело ложится на язык, как горькая пилюля.