ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Королева Мария-Антуанетта всегда с презрением относилась к требованиям придворного этикета. Они её связывали по рукам и ногам. Она воспитывалась в непринуждённой атмосфере немецкого двора в Вене: там между монархом и его подданными царили близкие отношения, как между отцом и детьми. Установленные в Версале незыблемые законы общения и поведения всегда вызывали у неё неприятие. Когда она пятнадцатилетней девочкой в 1760 году приехала в Париж, то была весела, беззаботна и игрива, как ребёнок. Но к маленькой австрийской герцогине приставили строгую учительницу танцев, неумолимую, чопорную мадам де Ноай, которая могла навсегда изгнать из души любой девочки любовь к музыке, ритму и такту вместе с непосредственностью и шаловливой весёлостью.
Эта дама знала назубок все правила французского двора, ещё от Валуа до нынешнего времени. Она считала себя абсолютно безгрешной во всём, и навязываемое ею рабство было просто невыносимым. Когда будущая юная королева возмущалась такими обычаями и называла их «глупыми церемониями», то её наставница ей говорила: «Вы и сами, ваше величество, всего лишь церемония, не больше!»
Но королева не хотела быть «церемонией», она была молода, взбалмошна, порывиста и безрассудна. Она постоянно ломала преграды, возводимые этикетом, хотя это грозило ей серьёзными неприятностями. Жизнь её очень быстро стала ареной борьбы между старым и новым. Новое олицетворяла она, Мария-Антуанетта, старое — эта бесчувственная мадам де Ноай и все поддерживавшие её консерваторы.
Королева придумала для неё обидное прозвище «мадам этикет» и беспощадно высмеивала все столь дорогие ей каноны. Их было великое множество, и все они отличались глупостью. Существовал, например, такой, который регулировал ширину юбок, чтобы королева соблюдала приличия и не делала слишком больших шагов или прыжков, когда переходила через ручей или грязную лужайку в лесу Фонтенбло. Королева пыталась всё время мстить своей слишком строгой воспитательнице и обычно на прогулке начинала прыгать, как олень, а «мадам этикет» в ужасе заламывала руки и замирала в немом негодовании.
Однажды, когда Мария-Антуанетта со своими фрейлинами осваивала новое увлечение — катание на осликах в Фонтенбло, непослушное упрямое животное вдруг взбрыкнуло и сбросило её на кучу листьев. Королева, сидя на земле и умирая от смеха, крикнула сопровождающим:
— Ну-ка, бегите поскорее к мадам де Ноай и спросите, что следует делать, когда королева Франции падает с осла!
Всё это, конечно, было смешно, но королева есть королева, и когда она продирается через частокол установленных во дворце правил, то может и поцарапаться.
Она совершала множество ошибок. Например, разрешила своему парикмахеру, этой священной при дворе особе, ради увеличения дохода делать причёски дамам двора и состоятельным парижанкам, которые этому были очень рады, расспрашивали его о вкусах королевы, узнавали от него различные сплетни о том, что происходит во дворце и в её личных апартаментах. Сплетни обрастали захватывающими подробностями, их немилосердно приукрашивали, что заметно сокращало необходимую дистанцию между королевским домом и чернью, которая считала, что может без особого почтения, чуть ли не запросто общаться со своей королевой. Любой человек с улицы теперь мог рассуждать о туалетах Марии-Антуанетты, о её характере, слабостях и прежде всего о её так называемом безумном мотовстве. Всё теперь было о ней известно, и многих это тревожило. Только одна она не чуяла грозившей ей опасности.
Мария-Антуанетта имела обыкновение ездить только с одной фрейлиной в двухколёсном экипаже, который назывался кабриолетом, и вновь все прохожие застывали в ужасе. Как же можно спокойно наблюдать такую картину? Королева Франции сама выполняет роль кучера и, погоняя лошадей, уносится бог знает куда, в чащу огромных парков и сельских просторов. Извечная ненависть к Австрии порождала чудовищные подозрения. Клевета по поводу каждого её вольного шага лишь усиливалась, злобные сплетни преподносились как истинная правда и серьёзно обсуждались повсюду, словно всё это имело колоссальное политическое значение.
Но самое опасное заблуждение поджидало её впереди. Уж лучше надоедливая опека двадцати «мадам этикет», чем такая серьёзная ошибка, хотя она казалась такой естественной, такой милой в тот момент. Король позволил королеве пользоваться маленькими театрами в Фонтенбло и Трианоне, там придворные — женщины и мужчины — разыгрывали пьески. Суматоха, репетиции, костюмы, волнения — в общем, все вели себя, словно озорные, весёлые детишки. Но каково же было изумление всего Парижа и всего мира, когда сама королева вышла на подмостки и начала кривляться и произносить монологи (играла она из рук вон плохо). Ну разве можно было себе представить большее безумие?