Ванзаров не спешил пребывать в них.
– Разве такой фонд имеется при московской полиции? – спросил он.
– Как еще имеется! – уверенно ответил Михаил Аркадьевич. – Из своего кармана я столько денег вам не дам.
Аргумент был весомый. Но упрямец не отступал.
– Каким образом эти деньги помогут изучить практическую часть?
Эфенбах вальяжно взмахнул в сторону солнца и голубого неба.
– Прямо немедля отправляетесь в один из ресторанов, где было совершено возмутительное преступление, и тщательно изучаете обстановку. После чего идете в следующий. И так, пока не исследуете все рестораны, где были возмутительные кражи и будут еще. Полагаю, этих средств вам хватит на десять-пятнадцать заведений. Нельзя сидеть просто так за столом, надо обедать, немного выпить, не привлекая внимания. И осматриваться. Внимательно и зорко!
– Но… – попытался возразить юный чиновник.
Возражения были отвергнуты.
– Не принимаю! – воскликнул Эфенбах. – Это приказ! Исполнять немедленно!
Ванзаров нехотя засунул конверт за отворот сюртука и поднялся, собирая папки.
– Слушаюсь, господин начальник…
– Оставьте дела, оставьте, раздражайший друг мой… И прошу вас: поменьше этого петербургского официоза! У нас тут все по-семейному, – говорил Эфенбах, обнимая Ванзарова за плечи и легонько подталкивая к выходу. – Для вас я запросто – Михаил Аркадьевич, старший коллега…
– Слушаюсь, господин статский советник.
– О, какой вы педант! Так нельзя в такие-то цветущие годы!
Убедившись, что пытливый юноша удалился из приемной части, Эфенбах строжайшим тоном вызвал своих чиновников.
Вся сыскная армия Михаила Аркадьевича состояла из четырех человек. Трое из них явились в кабинет, не ожидая ничего дурного в ясное предпраздничное утро. Самому старшему и опытному, Лелюхину, было далеко за пятьдесят. Самому молодому, Актаеву, минуло двадцать пять. Между ними на возрастной шкале располагался Кирьяков.
Михаилу Аркадьевичу хватило секунды, чтобы определить благодушие, пропитавшее физиономии его чиновников. Никто из них не горел желанием заниматься розысками. В душе Эфенбах целиком и полностью разделял такой настрой. Но полицейская служба стоит на незыблемом правиле: раз дело вынуто из шкафа и на него обращено внимание, тем более чужого человека, просто так, без последствий оно не может вернуться в любимую пыль. К тому же Михаил Аркадьевич не мог совсем исключить вероятность, что Ванзаров не так прост, как кажется: а что, если петербургский друг из Департамента прислал не новичка, а умного ревизора, который вынюхивает, как обстоят дела в московском сыске? А маска честного простака – только маска?
– Это что такое, господа мои раздражайшие? – сказал Эфенбах, строго постучав по папкам указующим пальцем. – Это как же нам понимать разрешите?
– Так ведь, Михаил Аркадьевич… – начал было Лелюхин. Но не был дослушан.
– Не «так ведь» мне тут сейчас! И не «Михаил Аркадьевич», знаете ли! Изумительно обленились! Почему дела не закрыты?!
Лелюхин принял самую почтительную позу.
– Разрешите доложить, господин начальник?
– Ну конечно, доложи же, Василий Яковлевич, – сразу смягчился Эфенбах.
– Все пострадавшие – городовые, – ответил Лелюхин, делая ударения на третьем «о». – Изволили разъехаться. Кто в Нижний, кто в Казань, а кто в Киев. Показания с них сняты. Краденое разыскать не представляется возможным. Да с них и не убудет: богатые купцы. Московский налог, так сказать…
Кирьяков и Актаев улыбнулись тонкой шутке, понятной между своими.
Эфенбах машинально кивнул, соглашаясь, но тут же дернул подбородком.
– И что с того, что они городовые? – возмущенно сказал он, правильно произнося московское словцо, означавшее всех приезжих. – Дела должны быть расследованы и закрыты как полагается. А не отговорки эти ваши! Я вас научу, с какого угла кулебяку заворачивать…
И Михаил Аркадьевич принялся «бушевать». Чиновники взирали на его молнии с добродушным пониманием, давно привыкнув, что начальник обходился с русским языком, особенно с пословицами, как ему вздумается. Да и вообще «бушевал» он довольно артистично и ярко.
– Это до какого же бездельства мы дошли? Кто дела будет расследовать? Пушкин?! Кстати, а где Алексей? – тут только Эфенбах заметил, что в рядах чиновников есть пробел. – Где Пушкин?! Это который час его нет?!