Колонисты, не скрываясь, жалеют о полковнике. Лоренсо — о солдатах, бывших на “альмиранте”, о лошадях, оружии и всем военном снаряжении, которое везли на “Санта-Исабель”.
Марианна, перевязывая ему ногу, призналась, что о лошадях жалеть уже не приходится.
Лоренсо в последний раз отправил Диего отыскивать следы корабля вокруг вулкана. Диего вышел на фрегате и должен вернуться, самое позднее, через две недели. Его обязанности в лагере, пока его нет, исполняет Луис.
Не знаю, Петронилья, сколько ещё времени я смогу продолжать это письмо. Но понимаю: мне надо записать все события, пока и на это не потеряла силы.
Когда мы сходили на берег, люди были полны надежды. Теперь же их дух упал ниже некуда. Все хотят отплыть отсюда. И я первая! Но дело в том, что никуда отплыть мы не можем. А этого солдаты и колонисты понимать не хотят! Постоянные нападения индейцев и наши непрестанные распри замедляют необходимую починку судов. Если верить Киросу, мачты наши сгнили. Такелаж “Сан-Херонимо” ничуть не лучше, чем был на “альмиранте”. Кирос говорит, что надо рубить деревья для замены рангоута, прясть лианы вместо пеньки на тросы, чинить паруса. И ещё множество дел он велит сделать прежде, чем выйти в море. После смерти Малопе у нас стало мало воды. Мало провизии. Кирос ещё уверяет, что вернуться в Перу мы не можем: ветры, которые пригнали нас сюда, не дадут развернуться обратно. Что мы вообще не знаем, сколько может продолжаться ожидающее нас путешествие. Сколько дней, сколько недель, сколько месяцев от нас до Соломоновых островов?
Рана в бедре у Лоренсо не заживает. День ото дня эта язва, которую Марианна не успевает чистить, становится только шире. Углубляется и разрастается. Стрела была смочена каким-то чёрным, клейким веществом, от которого мясо гниёт.
Петронилья, такие плохие вести я тебе доверяю, и так давно они плохи, что долго я даже не смела взять в руки перо. Нет, говорю я себе. Это уж слишком, твержу я... Нет, не могу описать тебе, что происходит с нами...
Как признаться тебе, что в первое воскресенье октября вокруг церкви появилось три десятка крестов, что могилы доходят до моей двери, что Байя-Грасьоса сегодня — просто кладбище, клоака и лагерь смерти? Как объяснить тебе, что у нас осталось от силы полтора десятка людей, способных нас защищать? А если бы индейцы это знали! На самом деле, Петронилья, стоит им только чуть приналечь на ворота форта, чтобы ворваться сюда и всех нас перебить. Лоренсо борется, как может. Пытается поддерживать порядок, делает всё, чтобы мы выжили. Но он терпит мученические страдания. Нога его в гангрене. Диего на фрегате ещё не вернулся. Кирос же, кажется, ничего не может сделать: солдаты не оставляют ему никакой возможности освободиться и заняться делами “Сан-Херонимо”. Они не доверяют ему. Следят за ним, шпионят... Люди думают, что при недостатке провианта Кирос уже наметил себе любимчиков среди колонистов и в один прекрасный день сбежит на “капитане” со своими матросами. Что до меня, я не считаю его способным на такое коварство. Его происки тоньше и не так очевидны. Но откуда мне знать? Паруса он оставил на борту: они хранятся в моей каюте, где я сейчас не живу.
С тех пор, как мы переехали в лагерь, Альваро не вставал с постели. Он говорит, что прибыл сюда не править, а умирать».
— Ты не умрёшь, Альваро, по очень простой причине: ты не можешь оставить меня одну... Нельзя тебе умирать!
— Братья твои сделают всё, что нужно... Лоренсо — человек очень разумный.
Исабель не стала говорить ему, как тяжело ранен Лоренсо, как мучает его нога в гангрене...
Настала ночь, и резиденция погрузилась во тьму. Кругом ни проблеска света. На улице тоже. Черно, как чернила, как вар. Луна поднялась было на востоке — еле заметный бледный серп — и скрылась. Затмение.
Погрузившись у ложа Альваро в собственные тревоги, Исабель не замечала, какой шум поднялся в лагере. Она и понятия не имела, что люди перед своими циновками падали на колени. Что мужчины громко стенали, уткнувшись лицами в грязь. Что женщины плакали. Что дети цеплялись за матерей, обратив лица к небу. Что кругом царила паника. До неё ничего не долетало: ни крики ужаса, ни молитвы викария Эспиносы в церкви. Даже самого затмения она не заметила.
Она только следила за тем, как дышит муж, как судорожно ходит его грудь. Слышала только одно: хрип, раздававшийся в его лёгких. Видела только одно: слабеющее дыхание, колыхание, которое, боялась она, вот-вот прервётся. И она тоже холодела от страха. Теперь она знала, что Альваро, может быть, не доживёт до утра. Через несколько часов...