Брюки с Анны все-таки стащили. Скромные длинные трусики сорвали. Но тут смех стих: мужчины молча таращились на белую кожу, словно шокированные этой белизной. После недолгого колебания главарь потянулся к патронташу, который поддерживал его собственные штаны.
Один из бандитов, рывшийся в аптечке, издал гортанный крик. Анна повернула голову и увидела, что черная рука держит пучок высохших корешков и связку амулетов, некогда принадлежавших знахарю. Главарь, однако, нетерпеливо отмахнулся от него. Но бандит снова закричал: пронзительно, испуганно. Главарь снова проигнорировал его. Он всем своим весом навалился на Анну, так что в бедра ей впились острые края какого-то ящика. Она почувствовала его дыхание на своей шее, вдохнула вонь перегара. И поняла, что он все еще возится с патронташем. Она закрыла глаза, желая улететь далеко-далеко. Прочь от отвратительной туши, которая вот-вот раздавит ее. Прочь от страдальческого взгляда Стенли. Скрыться в зеленом убежище леса. Она почти не слышала, что голоса вокруг нее становятся громче. Возникла какая-то толкотня. Неожиданно мужчина у нее за спиной исчез. Воздух коснулся ее кожи в том месте, к которому он только что прижимался, и в следующее мгновение она почувствовала, как ветерок высушивает чужой пот на ее теле.
Чьи-то пальцы сжались вокруг ее запястья, подняли ее руку вверх, словно она была боксером, который неожиданно выиграл раунд. Кто-то ткнул пальцем в браслет Зании, выставленный напоказ.
— Макави! — крикнул кто-то и стал снова и снова повторять это слово.
Анна обернулась. Два бандита держали своего главаря, а остальные орали ему:
— Макави! Макави!
Резкими, нетерпеливыми жестами они указывали на клочок земли, где валялись собранные Анной народные лекарства: кучки высушенных растений, выдранные перья, порошки, настойки. Сморщенные кусочки крохотных тел: птиц, ящериц, змей… Один из бандитов подошел к тушке курицы, лежащей на разделочной доске, затем резко повернулся к Анне и ткнул в браслет у нее на запястье. В знак у нее на груди.
Бандиты широко пораскрывали глаза; в них читались отвращение и страх. Даже главарь попятился. Он нагнулся, подобрал мачете и какой-то узелок. Затем что-то буркнул — коротко, резко и четко. Бандиты развернулись и убежали, скрылись в буше.
Стенли и Анна стояли на месте, окаменев от шока. Затем, очнувшись, запрыгнули в «лендровер» и заперлись изнутри. Стенли повернул ключ зажигания и подкачал топливо. Двигатель дернулся, но не завелся. Анна стала ловить ртом воздух. Трясущимися руками она потянулась за ружьем, зарядила его и взяла наизготовку. Ее пальцы с радостью касались металла и дерева и черпали уверенность и даже спокойствие в приятной тяжести оружия. Доказавшего свою надежность на практике.
Стенли выключил зажигание.
— В двигатель попала вода. Нужно немного подождать. — Он говорил твердо, нарочито спокойно.
— Кто они? — спросила Анна.
Но ее голос казался ей чужим. Он принадлежал не ей. Не той, обнаженной, дрожащей от страха. Не той, на чьей коже остались следы пота этого урода.
Стенли покачал головой.
— Их наречие мне незнакомо. — Заметив движение в кустах, он сжался.
Они оба замерли. Мужчина с гривой спутанных волос и голым торсом выскочил на поляну и швырнул что-то в машину. Что-то большое, мягкое. Розовый пиджак Анны. После этого мужчина со всех ног кинулся в лес.
— Зачем он это сделал? — смеясь и трясясь всем телом, спросила Анна. Она понимала, что у нее начинается истерика.
Стенли ничего не ответил. Он устало выбрался из «лендровера» и подобрал пиджак Анны, а также остальную одежду.
— Разве украсть что-то у ведьмы не к неудаче? — вопросом на вопрос ответил он, вручая Анне вещи и усаживаясь на место водителя.
Он не шутил. Слово, которое он использовал для обозначения неудачи, означало самый ужасный ее вид — настоящую катастрофу, причем катастрофу для нескольких поколений.
Анна с благодарностью приняла одежду и прежде всего надела пиджак, чтобы прикрыть дрожащее тело. Завертываясь в него, она почувствовала, что в кармане что-то лежит, даже не представляя, что же это может быть. А затем вспомнила. Кукла-фетиш, подарок Нааги, — ее африканский святой Христофор, защитник путешественников.
Ночное небо очистилось, и на него вышла почти полная луна. Жутковатый свет залил место происшествия — странная, зеленоватая аура, колышущаяся в такт дыханию многочисленных деревьев-стражей. Стал виден разгромленный лагерь: перевернутый табурет, упавший фонарь, бутыль с водой. Курица…
— Смотрите! — Стенли указывал на противоположный край поляны, ближе к главной дороге.
На склоне холма за ней виднелась бледная лента старого невольничьего тракта. По ней двигались темные фигуры бандитов. Лунный свет тускло отражался от их копий и мачете.
Анна и Стенли переглянулись. В словах нужды не было. Бандиты шли на восток. Если они никуда не свернут, то в результате окажутся в совершенно конкретном месте: у задней стены церкви, что стоит на границе территории миссии Лангали.
— Нужно обогнать их, — заявил Стенли.
Анна закрыла глаза, пытаясь справиться с приступом тошноты. Она знала: звуки леса не смогут заглушить ревя двигателя «лендровера», и она считала, что в скором времени, поняв ошибочность своей реакции на «белую ведьму», бандиты вполне могут устроить им засаду. При мысли о том, что они могут снова попасть им в лапы, Анну охватил глубокий ледяной страх.
— Это ответвление дороги, — приглушенно заговорил Стенли, хотя звук его голоса никак не мог долететь до ушей бандитов, — должно быть, снова соединяется с невольничьим путем где-то впереди. Мы можем поехать по нему, но ехать придется очень быстро.
Он придвинулся к Анне. Она все еще дрожала, скорчившись на сиденье и прижав колени к груди, словно дитя. Она с такой силой вцепилась в пиджак, что у нее побелели костяшки пальцев. Стенли осторожно положил руку ей на плечо, и она испуганно подскочила.
Стенли снова попробовал завести двигатель. Ожидая, когда он оживет, Анна закрыла глаза и затаила дыхание. И вот наконец они тронулись с места.
Она почувствовала, что по щекам у нее текут горячие слезы, оставляя мокрые дорожки.
Стенли сидел, наклонившись вперед, вцепившись в руль, — приходилось прокладывать путь по заросшей тропе. Он ехал с максимально возможной скоростью, но время от времени вынужден был останавливаться и выходить из машины, чтобы срубить ветви или молоденькое деревце. Его рука превращалась в коричневую дугу, когда он орудовал своим панта [19]. Анна не сводила взгляда с большого ножа. За прошедшие годы она видела, как Стенли использует свой проверенный клинок для выполнения самых разных задач — от вскрытия кокосового ореха и разрезания кукурузных початков до рытья ям. И каждый деревенский житель поступал точно так же. Только в руках злых людей панга превращался в страшное оружие и получал подходящее название, грубое и уродливое. Мачете.
Минуты казались часами. Машина пробиралась по узкой тропе, то останавливаясь, то двигаясь дальше и крайне редко достигая скорости, превышающей скорость идущего человека. И вот наконец впереди показался невольничий тракт. Еще один старый знак стоял на том месте, где боковая дорога сливалась с ним. Добравшись до перекрестка, Стенли замедлил ход и пристально вгляделся в этот более широкий путь. И на западе и на востоке земля была гладкой и ровной, без отпечатков ног. Он посмотрел на Анну.
— До нас по этой дороге никто не шел.
— Хорошо. — Анна вздохнула. — Мы их обогнали. — Она посмотрела на запад, представила себе, как из-за угла появляется вооруженная банда — свора грязных, оборванных мужчин, у одного перевязана рука, а второй жует жвачку.
Деревья стояли не шелохнувшись. Все замерло.
Анна опустила голову на руки и стала дремать. Она смутно осознавала, что прошло уже несколько часов после ужасного инцидента и что постоянная тряска «лендровера» постепенно вытряхнула напряжение из ее тела.
Она открыла глаза и увидела широкую полосу далекого горизонта; местность без единого дерева окрасилась в серые пастельные тона близкого рассвета. Взгляд Анны блуждал по отлогим склонам холмов. На них мирно пасся скот, а над ним на фоне неба цвета индиго носились белые птицы. Было самое начало прекрасного, мирного — обычного — африканского утра. Когда этот образ проник в ее сознание, Анну захлестнуло чувство благодарности за то, что она жива, что она — часть всего этого великолепия.