Происходило это так. Салтычиху возвели на эшафот, приковали цепями к позорному столбу и повесили на грудь табличку со словами «Мучительница и душегубица». После того, как она час выстояла при народном поношении, плевках и криках, ее заключили в яму под Соборной церковью Ивановского монастыря. Тюрьма сия была нарочно для нее вырыта, и здесь узница провела одиннадцать лет почти в полной темноте. Свечку в яму вносили только на время еды, которую подавал караульный. То ли он был недоумок и извращенец, то ли Салтычиха сохраняла еще прежнюю обольстительность свою, однако сего бедного караульного она обворожила и совратила — почти как давний любовник ее Тютчев, который ради спасения обворожил, хотя и не совратил, убогую девчушку Машу. Нет, выпустить Салтычиху на волю караульщик не мог, поскольку монастырь охранялся куда как строго, однако он украдкой тешил‑таки ее жадную плоть, ибо именно воздержание было самым тяжким наказанием для этой особы, обуреваемой «законопреступными страстями». Ну а потом за свое невоздержание караульный был бит плетьми, разжалован и отправлен в каторгу, потому что последствия его деяния сказались слишком уж явно — усомниться, от кого вдруг затяжелела узница, было решительно невозможно. В положенное время Салтычиха разрешилась от бремени, но ребенок, понятное дело, был от нее отнят и отдан в дом призрения малолетних сирот, где след его и затерялся. Можно не сомневаться, что имени матери своей он так в жизни и не узнал.
Дарья же Салтыкова, вернее, Салтычиха, была переселена в особую клетку, нарочно для нее пристроенную к монастырскому собору. В клетке сей имелось закрывавшееся снаружи зеленой занавеской окно, через которое всяк желающий мог смотреть на преступницу. Здесь она провела больше двадцати лет. Правда, чрезмерное внимание узницу, со временем пришедшую в совершенно зверообразное состояние, очень раздражало. Случалось, она на любопытных «ругалась, плевалась и совала палку сквозь окно, обнаруживая тем свое закоренелое зверство».
Мучения этой мучительницы прекратились в 1801 году, после чего Салтычиху погребли в Донском монастыре рядом с другими членами семьи Салтыковых. Застенок же ее вместе с церковью был разобран в 1860 году.
А что же капитан Тютчев, бывший, хотя и невольный любовник сластолюбивой барыньки?
Николай Андреевич Тютчев вернулся в службу и был исправным офицером. Дослужился до секунд‑майора; избирался предводителем брянского дворянства.
Хоть он и начинал с женой с малого достатка, однако со временем нажил неплохие деньги. Поговаривали, что в основе его состояния лежало, как водится, преступление. И даже не одно: будто поначалу новый брянский помещик промышлял на большой дороге в компании самых верных своих крепостных, правда, только грабил, убивать никого не убивал. Ну, а когда набил мошну довольно и задумался о респектабельности, принялся скупать разорившиеся имения по соседству с собственным Овстугом. Поговаривали также, будто большую часть земель своих он вовсе не скупил, а оттягал по суду неправедным образом. Однако неведомо, правда ли все это или все же лгут люди.
У Тютчевых была большая семья — четверо сыновей и четыре дочери.
Когда во время следствия по делу Салтычихи Верхние Теплые Станы с селом Троицким «за долги» пустили на распродажу, Тютчев купил и их, увеличив таким образом подмосковную вотчину жены своей, Пелагеи Денисьевны. Теперь у Тютчевых были уже две тысячи семьсот семнадцать крепостных душ. Владения их оказались настолько значительны по числу принадлежащих им душ, что в 1812 году Пелагея Денисьевна снарядила от Теплых Станов сразу четырех ополченцев. К тому времени Николай Тютчев уже покинул этот мир, а его внуку Федору Тютчеву, будущему поэту, было девять лет. Позднее Федор Иванович Тютчев вспоминал, как незадолго до начала войны 1812 года отец водил своих старших сыновей, его и Николая, к Ивановскому монастырю, где показывал им небольшое, завешенное дерюжкой оконце, за которым в подвале более двадцати лет провела душегубица Салтычиха, некогда пылавшая к их деду неистовой «любовной страстию».