Само собой разумеется, что слово «подруга» здесь употреблено не в каком‑нибудь неприличном смысле, а как синоним нашего гордого слова «товарищ», которое нам — ей‑же‑ей! — дороже всех красивых слов.
Как уже было сказано, истеричная атмосфера, которую немедленно пробуждала к жизни Александра, пользовалась почему‑то жуткой популярностью у трудового народа, будь то рабочие, солдаты или матросы. Именно для вящего убеждения этих последних, публики ненадежной, переменчивой, как волны морские, товарищ Коллонтай и была командирована для проведения агитации на корабли Балтфлота.
Сопровождать Александру в Кронштадт и Гельсингфорс из Петрограда был назначен мичман Федор Раскольников, красавец богатырского сложения, вдобавок человек вполне начитанный, давненько уже играющий в революцию и, как «большой», даже имеющий партийную кличку — Ильин. Он мгновенно влюбился в Александру и всю дорогу пялился на нее с вожделением, лелея мечты о том мгновении, когда надо будет перебираться по трапу с причала на катер, а оттуда — на корабли. «Перенесу ее на руках!» — думал он.
Однако Федор малость оплошал, задержался с исполнением желаний. В Гельсингфорсе их встречал председатель Центробалта матрос Павел Дыбенко. Огромный, красивый, бородатый, светлоглазый, он происходил из крестьянской семьи, а потому всяческие мечтания считал пустым делом. Большая ценительница мужской красоты и злоехидная эстетка Зинаида Гиппиус описывала его так: «Рослый, с цепью на груди, похожий на содержателя бань». Оказывается, вот уже когда начали носить цепи на груди! Сбросили их с ног и, чтоб добро не пропадало, малость позолотили и обмотали ими крепкие шеи… Впрочем, Бог с ними, с цепями и шеями. На вкус и цвет, как известно… Зинаиде нравились интеллектуалы, Александре — мужланы. Suum cuique! note 2 И вообще пора вернуться на Центробалт.
Едва поздоровавшись с товарищем Коллонтай, Дыбенко подхватил ее (или правильнее сказать — его, то есть товарища?) на руки, снес в катер, и Федору оставалось только губу прикусить, потому что не стоило труда догадаться: выносить красавицу‑агитаторшу из катера и вносить на корабль будет только Дыбенко, и никто другой. То же произойдет и на обратном пути. Не замай, Федька, рук попусту не протягивай, ты мне друг, но…
Но женщина дороже.
Эту невысказанную мысль Раскольников понял и скрепил сердце свое. Особенно когда заметил, какими глазами смотрит товарищ Коллонтай на товарища Дыбенко, как прижимается своей пышной грудью, немилосердно стянутой кожанкой, к его поистине богатырской груди, как смирно лежит в его лапищах, в которых она казалась маленькой‑маленькой, будто девочка…
Вернувшись домой, делая торопливые заметки о впечатлениях этого дня (вести дневник времени архи не хватало!), Александра черкнула в блокноте: «Неужели опять?!» С того времени, как она с трагическим выражением лица записала: «Неужели все?», минуло два года.
Как выразился бы поэт, что шевельнулось в глубине души, холодной и ленивой? Досада, суетность или вновь забота юности — любовь?
Так точно, товарищи.
Это было время взлета души, ума, чувств, политической карьеры… Это был страшный, роковой, переломный 17‑й год. Александра находилась в ближайшем окружении Ленина, пользовалась грандиозным авторитетом, успех ее выступлений был просто‑таки сокрушительным, и любая попытка как‑то обуздать неистовую валькирию революции вдребезги разбивалась о реальность. Этой самой валькирией ее назвал кто‑то из иностранных журналистов. И красивое прозвище прижилось. Особенно нравилось оно солдатам и матросам, хотя большая часть из них и слова‑то такого ведать не ведали — валькирия, що це таке? Точно знали, что зовут этого товарища, женщину, — Александра Коллонтай, ну, а валькира чи балькира, — видать, работа у ей такая…
Однако «работа у ей» была не совсем такая — на Шестом съезде партии товарища Валькирию избрали аж в ЦК. Правда, заглазно: сама Александра находилась в тот момент в Выборгской женской тюрьме — по обвинению в махинациях с германскими деньгами. Однако вскоре она оттуда вышла, чтобы снова кликушествовать на митингах. И везде, постоянно наталкивалась Александра на обожающие взгляды Павла Дыбенко. Пока что наивный матрос называл прекрасную даму «товарищ Коллонтай» и мечтал об одном: когда‑нибудь закрыть ее своим телом от пули. Учитывая семнадцать лет разницы, которые между ними существовали, это было вполне естественное желание. Однако высокая духовность быстро начала сменяться натуральными плотскими желаниями, потому что товарищ Коллонтай, почуяв, что она не только сама влюблена, но и любима, начала стремительно хорошеть, а годы ее словно бы пошли отматываться назад. Вскоре она изречет достаточно сакраментальную фразу, до безумия правдивую и точную: «Мы молоды, пока нас любят!» Следовало бы добавить: «И пока любим мы!»