Вконец истерзанный этой постыдной тайной и смутно догадываясь, что он тоже как-то причастен к убийству короля, он затеял долгий, полный околичностей разговор с отцом, имея намерение во всем признаться и ничего не назвать своими именами. Отец выслушал молча и, как показалось Эккегарду, не вник в суть дела, однако часом позже попросил его уломать королеву, чтобы отошла наконец от мертвеца и удалилась на покой.
В Цитадели скопилось мертвое, почти осадное напряжение. От верных людей то и дело доходили вести, что по Хаару блуждают и ширятся слухи о том, как на деле было с королем, и слухи эти до странности правдоподобны. "Несомненно, - говорили эти люди, горестно качая головами, - кто-то помогает слухам расходиться, да еще подправляет их, если напридумано лишнее". Помимо прочего шептались в харчевнях, что, мол, окаянные вельможи совсем потеряли совесть, наврали королеве, так теперь она, бедняжка, так и не знает, кем был убит ее муженек... А с горя долго ли повесить десяток-другой невинных бедняков? Ведь королевское горе одним плачем не избудется. Впрочем, болтали и другое: некий человек, мол, дошел-таки до королевы с правдой, и бодрствует она возле покойного, чтобы честь честью уважить старый порядок и чтобы народ не изверился, упаси Создатель, вовсе в короле. Она поступает хорошо, но правду подушкой-то не придушишь...
Теперь Варгран шел выполнить просьбу отца - увести упрямицу, чтоб не сидела третью ночь, давая пищу кривотолкам.
Из-под дверей пробивался слабый свет, порой прорезаемый тенью - она была там, бессонно кружила у гроба.
Одно покрывало охватывало ее подбородок, строго сужая щеки, возле ушей оно было собрано в складки; другое спускалось на спину, платье же было траурным только по цвету, а так едва прикрывало грудь. Золотистое лицо было опущено, только напряженно и недобро косили глаза.
Варгран подошел к ней, еще острее, чем вчера, в доме у Ниссаглей, ощущая ту мучительную, неуловимую для мысли связь между нею, собой и мертвым королем. Что-то здесь не так, подумал он, только бы скорее пришло прозрение, только бы не томиться этим секретом, застрявшим где-то вне разума.
Она, стараясь не щуриться, смотрела на него. У Варграна был тот тип лица, что называют благородным, - крупные, правильные черты, серые глаза в меру велики, блестящие черные волосы, довольно редкие среди Этарет, мягкими завитками спадали на лоб. Воплощение балладного благородства, противоположность крутолобому, горбоносому, вспыльчивому и - ах! - до жалости безвольному Алли.
Но и Эккегард все чаще терял самообладание в ее присутствии Беатрикс умела и любила доводить его до совершенного неистовства - в любви ли, в беседе ли.
- Доброй ночи, Эккегард, - сказала она надтреснутым голосом, то ли выпроваживая его, то ли здороваясь. Эккегард возмутился и тут же допустил ошибку, обратясь к ней по имени:
- Беатрикс, я прошу тебя, ляг и отдохни. Никакой нет надобности в этих бдениях. Народ прослышал и теперь волнуется, того гляди, совсем расшумится. Прошу тебя... - Он вдруг осекся, ему пришла в голову странная мысль: по идее королева не должна была знать правду, все следили, чтобы истинная причина смерти короля осталась ей неизвестной. Еще бы, такой стыд перед вертихвосткой-иноземкой, которая уж наверняка не замкнется себе в Занте-Мерджит, а умчится на Юг и поднимет звон на все Святые земли. Но его не отпускало предчувствие, что она знает обо всем, причем знает больше, чем кто бы то ни было, и что именно в ее руке узел этой беспокоящей его связи: "он, она, король". Она еще раз обошла гроб. Склонив плечи, запечатлела на лбу покойника целомудренный поцелуй. Отступила. Точно так же она целовала бы камень, любимого ручного горностая, нелюбимого любовника, - он вдруг понял: есть у нее такой, он его чует, как всех в этой паутине, только вот имя...
- Я не уйду отсюда, Эккегард.
- Но ты устала, прошу тебя, тебе нужно отдохнуть. Здесь не место кокетству. Иди же спать.
- Только с тобой, мой сладкий, - сдерзила женщина.
Он залился краской и не сразу нашелся с ответом. Строго мерцали высокие "гробовые" свечи. Уста королевы были злорадно сомкнуты. Он решил защищаться, решил покончить разом не только с несуразными бдениями, но и с тяготящей его связью.
- Я давно хотел тебе сказать, - он запнулся, - я давно хотел тебе сказать, что надо покончить с этим срамом, которому мы так и не придумали оправдания. На языке благородных это зовется измена и разврат. Знай, Беатрикс: мне страшно, а не сладко, что я причастен к этому. Я чувствую себя так, словно кровь короля и на моих руках.
- Ты благороден? - Глаза женщины засветились. - Так почему же ты не назовешь то, что было между нами, благородным на всех наречиях словом "любовь"?
- Прости, королева, что должен говорить с тобой так, как не говорил раньше, - и он сделал шаг назад, - но ты и я - разной крови. Века и Воля Сил разделили Этарет и людей, и, несмотря на сходство друг с другом, не может быть между ними истинной любви. От века и навеки! - Он вколотил последний гвоздь и величаво сомкнул уста. Однако вколотил не до конца. В лице Беатрикс проглянуло ехидство.
- Ай! Ну да, конечно, не может, - сказала она, придвигаясь, - куда мне понять высокую душу Этарет! Конечно, какая там любовь! Швеи ведь так и не смогли починить то платье, которое ты с меня содрал во время нашего первого свидания. Осмелюсь напомнить высокому магнату Эккегарду Варграну, что его величество в тот момент, как и подобает истинному Этарет, наслаждался балладами. Да уж, какая там любовь! Скотина ландскнехт и потаскушка с площади Барг - вот кто мы были тогда. И говорили на одном языке - помнишь: "Сучка на жеребце!.."
Тут Варгран опомнился:
- Не сметь! Не говори такого при покойнике! Выйдем и продолжим разговор!
- В спальне на кровати, мой сладкий Эккегард! И только там!
- Замолчи!
И такая была в его голосе ярость, что королева попятилась.
- Иэй! Такое чувство, ты боишься, будто он воскреснет, Эккегард! Но нет - он уж не встанет! Уж я-то постаралась, чтобы он лежал тихохонько! Ведь это - моя работа, Лесной витязь. Это по моему слову его зарезали в борделе у Эрсон. Это по моей воле весь Хаар стоит на ушах от слухов. Ну и что, помогли ему тысячелетняя слава, зеленые свечки, этот дурацкий ножик? Не-а! Колдуй не колдуй, а он все равно подох, потому что я этого захотела! Потому что мне надоело быть портновским чучелом и распоркой для кэннена! И мне надоело слушать те бредни, которые вбивал ему в голову Аргаред! Да-да, ты прав, мой сладкий: между женщиной и Этарет любви не будет. И вот почему: нормальная женщина просто свихнется с таким болваном, который все время будет ей говорить, что она должна быть ему по гроб и дальше благодарна за то, что он оказал ей честь, взяв в жены, ах, нет! - сделав своей любовницей! Поскольку он, видите ли, не человек, а, знаете ли, лучше! Так вот, она или свихнется, или пойдет гулять с солдатней, что я иногда и делала, когда чувствовала, что с моей бедной головой что-то не так! И этот же самый болван изволит изменять своему другу и сюзерену с его супругой и так порвать на ней платье, что платье это приходится сжечь! И все никак не может честно сказать, что он самый обычный мужик! Не хуже и не лучше других. И его полюбила баба, тоже не хуже и не лучше других, вот разве что Господь нахлобучил на нее чертову корону, которая на самом деле не что иное, как шутовской колпак. Вот разве что отец у нее - император Святых земель! А теперь последнее, мой сладкий, - она уже почти выла, - я это все тебе рассказала, потому что люблю тебя. Люблю, и все тут! И не хочу с тобой расставаться, понял? И ты станешь моим королем, как тут у вас говорят - отныне и навеки! Ты им станешь. Потому что ты - человек. Человечишка! И не виляй! Я сказала!