— Он выживет, слышишь?.. — шептал Алешка плачущей Вере. — Он выживет, выживет…
И он верил своим словам, надеялся, а сам видел в это время ощеренное, перекошенное болью лицо Сергея, бежавшего вдоль стены, и другое лицо — белое, почти гипсовое, странно неподвижное, с приоткрытыми глазами, — отражавшееся в стекле санитарной машины.
Потом, когда Вера увела Машу и он остался один, Алешка заставил себя не плакать. Он начал думать о том, почему Сергей кинулся к ребятам, а он, Алешка, не сделал этого, хотя ему было гораздо легче.
Он не считал себя трусом; в его жизни бывали случаи, когда он поступал смело. Например, этой весной Алешка поспорил со своим одноклассником Левкой Исаевым, что влезет к нему в квартиру через окно. Левка жил на шестом этаже громадного дома, и весь класс сбежался смотреть, как Алешка туда полезет… По лестнице соседнего дома Алешка поднялся на чердак, нашел слуховое окно — белый треугольник, нестерпимо сияющий в полумраке, — и выбрался на крышу. Когда он выпрямился и нечаянно поглядел вниз, у него ослабли ноги. Внизу в отчетливой глубине серела горбатая мостовая, катились плоские приплюснутые грузовички, и Алешкины приятели, стоявшие под аркой двора, казались кукольными фигурками на макете. По железной крыше, бренча, покатился кусочек известки, перепрыгнул водосточный желоб и долго, мучительно долго летел вниз… Но товарищи смотрели, задрав головы, и ждали. Отступать было поздно. Алешка сжал в карманах скользкие от пота пальцы, согнулся и побежал по грохочущим, прогибающимся листам кровли. Левкина квартира находилась вровень с этой крышей, но, чтобы добраться до окна, надо было перескочить на, покатый неровный карниз и пройти по нему метров двадцать…
…С гулом неслась по мокрому шоссе машина, рвались тугие полотнища воздуха, в правом окне темнело, накатывал рев, метался прядями бензиновый дым, а Сергей, полуобернувшись, вкусно закуривая, как будто не замечал этих впритирку проплывающих бревен, этих медлительных чугунных колес, штампующих липкий песок, и сдержанное ликование было в его светлых прищуренных глазах, в улыбке, в движениях загорелых, шершавых рук…
И рядом было другое лицо — искаженное, ощеренное, кричащее от боли; нет — уже залитое синевой, гипсовое, как бы пустое внутри…
…И Алешка перескочил с крыши на карниз и прошел эти двадцать метров, распластываясь по стене, чувствуя, как хрустят под каблуками рыхлые, источенные дождями и морозом кирпичи. После того как он влез в окно, его добрый час трепала неостановимая дрожь, язык не слушался… Но он все-таки влез! И сделать это было ничуть не проще, чем кинуться сегодня под бревна. Однако кинулся один Сергей, и поступил он так, вероятно, не из-за своей храбрости. Очевидно, он знал то, чего еще не знает Алешка; следовал каким-то иным законам, пока еще недоступным Алешкиному пониманию… «А в тот миг, когда он поднял Машу над бревнами, — думал Алешка и видел перед собой две напряженно взметнувшиеся руки и фигурку Маши со вздернутым платьицем, всю какую-то вытянутую, беспомощно обмякшую, — в тот миг он спасал не себя, а только ее… Почему? Разве жизнь этой девочки дороже? Почему Сергей мог отдать собственную жизнь, отдать не раздумывая, как долг? И если Сергей сегодня умрет в больничной палате, — я не хочу, я не верю, что он умрет, но если это случится, — поймет ли когда-нибудь Маша, что живет она на свете вместо Сергея, вместо хорошего шофера Сергея, воевавшего в Венгрии, учившегося ходить на протезе не хромая, водившего машины по утренним счастливым дорогам?..»
«Он выживет, слышишь?!. Он все равно выживет! — говорил себе Алешка, вглядываясь в каменеющее гипсовое лицо, покорно качающееся на больничных носилках. — Он выживет!..»
Докторша Анна Андреевна вышла из операционной комнаты раньше других врачей. Она сняла очки, и, морщась, долго протирала рукой уставшие, в красных жилочках, близорукие глаза.
В больничном коридоре на окнах стояли фикусы и тощенькие лимоны; их листья шевелились и вздрагивали, когда кто-нибудь проходил мимо. В дальней палате бренчала ложечка о стакан — больной вызывал к себе санитарку. Анна Андреевна работала в этой больнице почти тридцать лет и всякий день, идучи по коридору, видела, как шевелятся листья фикусов и лимонов, и слышала, как нетерпеливо бренчит ложечка о стакан. Все было ей привычным, даже крики и стоны больных, способные напугать постороннего человека.