В отличие от Моше, который открыто высказывал все, что у него было на уме, он своими мыслями ни с кем не делился. Моше был смел и легко заводил беседу с женщинами, приветствовал их, осведомлялся о самочувствии. Габриэль никогда не заговаривал с незнакомой женщиной, разве что она сама обращалась к нему. Но и тогда он обходился короткими фразами и старался побыстрей закончить разговор.
Однажды, когда ранним вечером они вернулись с работы в свою убогую комнатенку, Моше предложил ему пойти в баню.
– А что сегодня за день такой? – удивился Габриэль. – Вроде бы не канун субботы.
– Сегодня особенный вечер, – ответил Моше. – Сегодня мы пойдем в баню, а потом в бордель.
Габриэль в растерянности уставился на Моше. Нельзя сказать, что его вовсе не занимал бордель – тот одноэтажный дом в Боуэри, где темные шторы скрывали происходящее внутри, хотя смех и звуки музыки вырывались наружу. Иногда, проходя мимо этого дома по дороге в баню, он видел, как оттуда выходили подвыпившие мужчины в сопровождении густо накрашенных женщин с глубоким декольте. Но расстояние между мыслью и действием было велико.
– Иди на здоровье, – ответил он Моше. – А я пойду спать.
Моше засмеялся. Он любил своего друга всей душой. Когда этот обалдуй возьмет в толк, что женщины хотят его больше, чем он их? Когда поймет, что пора дать волю естеству и что нет в этом никакого греха, пусть даже в школе им постоянно твердили иное? Но, хорошо зная Габриэля, он не стал его уговаривать. Незачем тратить слова попусту, Габриэль не соблазнится. Моше попрощался и ушел в бордель один.
Той ночью Габриэль не мог уснуть. Он представлял себе, как Моше лежит на красных сатиновых простынях, а на нем распласталась полногрудая женщина. Ее мясистые, ярко накрашенные губы впились в тонкие губы Моше. Он словно слышал страстные стоны, вырывающиеся из груди друга. Все его тело напряглось. Он дотронулся до своего члена. Большая грудь женщины, ее округлые ягодицы, двигающиеся вверх-вниз, приоткрытые красные губы… Он дошел до разрядки – и, не успев раскаяться в том, что вновь напрасно пролил семя, провалился в глубокий сон.
Визиты в бордель вошли у Моше в привычку. Габриэль же, несмотря на любопытство и неоднократные уговоры Моше, свои страсти умел обуздать.
И когда он стоял за прилавком на рынке и женщины строили ему глазки, он обычно отводил взгляд. Не то чтобы он их не замечал – он видел их всех, приходящих в лавку: дебелых и тоненьких, грузных и стройных… У иных бедра были округлыми, как холмы вокруг Иерусалима. Но девушка, которая сидела сейчас напротив него на ступеньках школы «Альянс», не была похожа ни на одну из них. В ее худощавом теле не было ни грамма лишней плоти. Руки у нее были длинные и тонкие, а груди – маленькие, как у девочки. На ней было черное платье с длинными рукавами и черные чулки, лишь тонкая шея, прекрасное лицо и золотые косы были открыты, но и сквозь одежду можно было представить себе ее чистую белую кожу. Что он делает здесь, в темноте, с девушкой из Меа-Шеарим, синеглазой и золотоволосой? Ведь его родные, наверное, с ума сходят от волнения. Нужно проститься с ней и немедленно идти домой. Да только вот ноги словно кто-то молотком и гвоздями прибил к земле…
Он стоял напротив нее – и тонул в ее глазах. Солнце давно скрылось, сумерки миновали, сегодня вечером ему уже не доведется молиться в синагоге.
Небо Иерусалима усыпало звездами, а они все стояли друг против друга, и время тоже словно остановилось. И вдруг девушка встрепенулась.
– О господи, – проговорила она на идиш, – отец убьет меня!
И прежде чем Габриэль успел понять, что случилось, она уже исчезла – как сквозь землю провалилась.
Душа у него замерла, он стоял не дыша и силился понять, что произошло с той минуты, когда он запер лавку и встретился с ней глазами. Наконец он встряхнулся, поправил на голове каскетку и направился к Охель-Моше.
Мать первая его увидела.
– Керидо мио, куда ты пропал? Что с тобой случилось? Я уже послала Лейто в лавку искать тебя, я уже бегала к Кларе, но ты как в воду канул.
Габриэль не отвечал, просто стоял как пень. Он никогда не лгал матери, что же скажет ей теперь? Что пошел за синими глазами ашкеназской девушки и утонул в них?
– Что с тобой, сынок? – всплеснула руками мать. – Что случилось? Ты что, язык проглотил? Почему ты молчишь? Ох… тебя ограбили? Из лавки украли все деньги, да? Проклятые арабы из Шейх-Бадера обокрали нас!
– Меня никто не обокрал, – быстро возразил он. Это, по крайней мере, было правдой.