И потекло обычное заседание Отражателей Реальности: перекрёстные обвинения, слово для защиты, попытка примирить стороны. Но внешне всё выглядело очень достойно – зеркальный блеск, движение улицы, повторенное до тридцати раз, никому нет отказа, каждый прохожий имеет право видеть себя, а для цветовых эффектов мимо проезжают разнообразно окрашенные машины.
И вдруг всё прекратилось. Зеркала временно ослепли, изображения на них смазались, стёрлись, превратились в ничто. Никто этого не заметил, кроме самих зеркал.
Псише сказало:
– Оно ищет.
Кривоватое з., оскорблённое всем предыдущим разговором, ляпнуло:
– Оно ищет, наверное, Рыжую Крошку.
– Ты! – прикрикнул на него Дядя Свист, но было уже поздно.
Невидимое придвинулось. Снова будто вазелином мазнули по стеклу. Потом всё восстановилось. То невидимое, что уничтожало изображение в зеркалах, оно не могло, как видно, долго стоять на месте.
Стало быть, начались новые времена.
В округе шныряло голодное Одиночество, и нельзя было вслух произносить имени Рыжей.
Все обрушились на Кривоватое зеркало, которое от обиды хихикало и притворялось дураком.
– А пчу? А пчему нельзя её называть? А если я хочу? У нас свобода слова! Террористы вы!
Пока наконец Дядя Свист не сказал:
– Оставьте его в покое. Кривое не такое дурное, как кажется.
– Прям, – на последнем взлёте гордости возразило Кривое, однако замолкло наглухо.
– Оно караулит, оно караулит, – всё равно шелестели ему зеркала. – Не надо, не надо было произносить.
Кривое наконец запотело и потекло слезами.
И тут в самый разгар трагедии из дверей магазина выскочила Рыжая Крошка, тряся своими тёмными кудрями.
На ней была клетчатая школьная юбка, короткий пиджачок и новые огромные ботинки, которые делали её похожей на длинноногую муху.
Псише с удовольствием повторило этот незабываемый образ в полный рост (Рыжая Крошка всегда охотно ему позировала), а остальной зеркальный хор подхватил сюжет, и его участники воспели кто что мог – кто подошвы, кто пиджак, кто скрипку, разложив её на десять граней.
Гению обычно доставалось откликнуться на нижнюю часть папки для нот, но на сей раз только край юбочки трепыхнулся в нём и исчез.
Крошка помахала деду сквозь витрину (целые россыпи розовых вееров отразились в зеркалах) и помчалась со своей скрипкой в школу.
От волнения зеркала немного дрожали (или это прогрохотал мимо очередной мусороуборочный танк).
И тут опять наступила слепота, которая длилась мгновение.
Это Одиночество просквозило мимо в своих жадных поисках.
Оно имело возможность найти жертву в любом месте, в том числе и здесь, – и витрина ничего не смогла бы с этим поделать, однако зеркала трепетали. Кривое з. плакало уже откровенно (жалело себя).
И в этот момент прозвучало:
– Рыжая Крошка прекрасней всего, что есть на свете!
Они едва не раскололись от ужаса.
– Кто? Что? Зачем? – зазвенели стёкла.
– Дурак! Гений – идиот! – рявкнул Дядя Свист.
– Ни Венеция, ни Венера, ни Нефертити, ни все красавицы мира, ничто не сравнится с Рыжей Крошкой!
Это вещал Гений. Это говорил он, тихоня, вечный молчальник.
– Зачем? – тоскливо забормотали зеркала. – Не надо, не надо произносить!
– Она скоро появится здесь, потому что, по-моему, она забыла ноты! – продолжал Гений своим громким глуховатым басом.
– О, о… Зачем?.. Предатель… Молчи, дурак, убьём… Что ты делаешь?.. Вот вам и Гений… А вы валили на меня… А я всегда знал, что он такой… Он сошёл с ума! – звенело в витрине.
– Она скоро вернётся! – трубил Гений.
Дважды промелькнуло взбудораженное Одиночество, дважды всё погружалось в мгновенный сон.
– Вот она идёт, я сейчас её отражу! – из последних сил крикнул Гений. Он весь дрожал. Стекло витрины звенело.
– Гений, это злодейство, – перебил его Дядя Свист. – Это предательство!
– Вот она! Смотрите! Вот! Тут! – хрипел Гений.
В этот момент Одиночество всей своей безымянной массой встало в зеркалах витрины и даже как бы нагнулось всмотреться, откуда идёт этот голос, – и жизнь ушла, как бы выпитая со стеклянных поверхностей. Не было ничего.
Однако прошло время – и зеркала стали оживать. В них снова заиграл свет, снова отразились машины, люди, облака.
Крошки не было. Она исчезла.
Зеркала всё поняли.
Они запотели, по их стёклам, драгоценным, старинным, поплыли дорожки слёз. Жизнь затуманилась, перестала двигаться и сверкать. Порча надвигалась на хрусталь, на деревянные резные рамы. Старые зеркала источали влагу.