Она знала, что он говорил не образно. В ночь своих финальных клятв он пришел в дом Кингсли. Она что—то услышала, что—то, что разбудило ее. Той ночью Сорен пришел в спальню Кингсли, разыскивая их, и дверь была заперта изнутри.
— Вы не знали. Даже я не знал, как сильно хочу снова быть с ним, пока не пришел домой той ночью и ты не показала мне стек, который он дал тебе, чтобы побить его. Это была моя вина. Я боялся причинить боль Кингсли, и я причинил ему гораздо большую боль, пытаясь защитить его. Все это я понял, пока был в Сирии. И тогда я принял решение.
— Что ты решил? — Спросила она, ощущая как фундамент ее мира дрожит от откровений.
— Я решил две вещи: по возвращению домой я попрошу тебя вернуться ко мне и быть моей снова. И ты можешь быть Госпожой Норой, и можешь продолжать работать на Кингсли, пока ты даешь мне свое благословение, даешь нам свое благословение.
— Ты хотел быть с Кингсли снова.
Сорен кивнул.
— Мой самолет приземлился на следующий день после Рождества. Снега еще не было, поэтому я подъехал и припарковал мотоцикл у церкви на углу вашей улицы. Я пошел в церковь Святого Луки и молился, чтобы ты сказала «да» и вернулась ко мне. Я верил, что ты это сделаешь. Я знал. Я оставил свой мотоцикл на церковной стоянке — я даже запер его, чтобы ты не подумала, что я идиот.
Нора вспомнила свои первые слова, которые сказала ему: "Вы идиот. Знаете это, верно? " Потому что он был слишком высокомерным, чтобы повесить замок на мотоцикл.
— Я шел от церкви Святого Луки по твоей улице, — продолжил Сорен. — Было темно. Кингсли следил за тобой, как мог, и пока мы были в разлуке, он снабжал меня информацией, чтобы держать меня в курсе. Ты была в безопасности. Ты была счастлива. Это все, что он мне сказал. Я чувствовал, что он что—то скрывает от меня. Когда я пошел к тебе и попросил вернуться ко мне, я узнал, что это было. Кто это был.
— Уесли.
Сорен помолчал, а затем торжественно кивнул.
— Когда я шел от церкви Святого Луки к вашему дому, мое сердце наполнялось надеждой и счастьем. Я знал, что ты любишь меня. Я знал это, как свое собственное имя. Но вот он. Восемнадцатилетний. Невинный. Нетронутый. И он переезжал в твой дом. Я наблюдал из тени под дубом и видел, как вы двое несли коробки и разговаривали. Смеялись. В конце концов вы привезли все коробки. Ты встала у его машины и спросила: «Все ли мы получили?» И Уесли сказал…
— Он сказал: «Еще кое—что». Он заставил меня запрыгнуть к нему на спину и понес меня до дома. — Подробности того дня помутнели в ее памяти. Она не помнила, что это было на следующий день после Рождества, когда Уесли въехал в дом, но то, что она помнила, было пережитое счастье, оптимизм, радость от того, что на этот раз есть кто—то, с кем можно разделить ее жизнь и ее дом.
— Ты улыбнулась и укусила Уесли за шею, чтобы рассмешить его. Я знаю, как ты выглядишь, когда влюблена. Ты была влюблена в него. Возможно, ты еще не знала об этом, но я знал. Я видел это.
Нора закрыла лицо руками и посмотрела на него.
— И я никогда не знал такой боли, — сказал Сорен, его лицо превратилось в пустую маску. — Даже тот день, когда ты ушла от меня, не мог соперничать с мукой видеть тебя такой счастливой, когда он въехал в твой дом, в твою жизнь и в твое сердце. Стоять и смотреть на вас двоих вместе было чистым мазохизмом. И все же я не мог перестать смотреть на тебя и на него. Это было мое покаяние. Я слишком долго ждал. Я потерял свою Малышку. Святой Иоанн Креститель говорил о «Темной ночи души». И вот, наконец, в этот момент я понял, что он имел в виду.
Нора опустила голову. Ее глаза слезились. Она чувствовала стыд, печаль и сожаление — чуждые чувства к такой женщине, как она.
— Мне всегда было интересно, что изменилось… — сказала она. — После того года с моей матерью я вернулась, и мы с тобой поссорились. Но это никогда не было похоже на настоящую ссору. В клубе ты всегда доставлял мне неприятности, но это была шутка, роль, которую мы играли, чтобы все смотрели. Два стрелка столкнулись в коралле О—Кей1, но когда я была с тобой наедине, ты был собой. Любящим. Заботливым. Кем—то, к кому я могла пойти, когда хотела поговорить. Кем—то, к кому я хотела пойти, когда ты нуждался во мне. Но после того, как ты вернулся из Сирии, я ждала, что ты мне позвонишь, и ты не позвонил. И когда я снова увидела тебя, ты уже был не ты. Ты был кем—то, кого я не знала. Кем—то, кто напугал меня.
— Кингсли нравилось обвинять меня в том, что я принимаю решения исключительно для того, чтобы наказать его — я стал священником, чтобы наказать его за то, что он оставил меня после смерти его сестры, я предпочел тебя ему, чтобы наказать его, я отправился в Сирию, чтобы наказать его. Ничего из этого не было правдой. Но когда я приехал домой и обнаружил, что Уесли переезжает к тебе, а Кингсли все время знал об этом и не говорил мне... тогда я наказал вас обоих.
Нора задрожала от зимы в его голосе.
—Ты почти не разговаривал с Кингсли после того, как вернулся, если только не угрожали ему. И в ту ночь я пошла к тебе на нашу годовщину, ты был жесток. Гораздо более жесток, чем ты когда—либо был со мной. Той ночью ты оставил синяки на моем лице… — Он держал ее лицо в своей руке так сильно, что на ее щеках остались синяки, целовал ее так сильно, что на ее губах оставались синяки. Синяки она не могла скрыть под длинными рукавами и джинсами. Уесли видел эти синяки и чуть не бросил ее, когда она защищалась, защищая Сорена. — Ты, дьявольский священник, ты сделал это нарочно. Ты оставил синяки на моем лице и шее, чтобы отпугнуть Уеса.
— Почти сработало, не так ли?
Это почти сработало. На самом деле, это почти сработало так хорошо, что она знала, что если ей когда—нибудь понадобится по—настоящему отослать Уесли, это единственное что сработает.
— Да. Но его не так просто спугнуть, как ты думаешь.
— Во многом его заслуга. Я знаю, что был невыносим в тот год.
— Ты был мудаком.
Сорен одарил ее натянутой улыбкой.
— Я не буду спорить с этой оценкой. Я наказывал тебя за то, что ты имела наглость уйти, когда я, наконец, пришел к мысли, что ты Нора, наказывал Кингсли за то, что он скрывал от меня твои отношения с Уесли, потому что боялся, что я не вернусь из Сирии, если узнаю. — Сорен остановился, чтобы рассмеяться холодным безрадостным смехом. — Уесли был всем, чем я не был — молодым, невинным и нетронутым. Я не мог принять, что он был тем, чего ты действительно хотела. Я отказался принять это. Я применил к тебе все уловки из учебника, какие только мог, Малышка. Все игры разума, которые были в моем арсенале.
— И это сработало, — сказала она. — Потому что я здесь. — Она встала, но ровно настолько, чтобы встать перед ним и опуститься на колени на пол у его ног. — Я вернулась. Окончательно.
— Вернулась. И ночь, когда ты вернулась ко мне, была первой ночью, когда я назвал тебя Норой.
— И последней ночью, — напомнила она ему с улыбкой. Она вспомнила, как проснулась в его постели в знакомой темноте и слова Сорена: «Поговорим, когда придет время». Когда она проснулась, он сказал ей, что позволит ей оставить клиентов, которых она хочет, если она хочет их сохранить. Если бы она все еще хотела быть госпожой Норой, она могла ею быть. Он не помешал бы ей быть Норой со всеми, пока она всегда была его Элеонор, его Малышкой, когда она была с ним.
Нора положила голову ему на колени и почувствовала успокаивающее прикосновение его руки к своим волосам.
— Ты простишь меня? — Спросил он. — Кингсли все знает. Я рассказал ему, и он простил меня. Но простишь ли ты?