Маргарита побледнела. Так чего же хочет ее брат? Он не замедлил с признанием:
— Я считаю необходимым, чтобы при матушке королеве находились несколько верных мне людей, которые оказывали бы мне поддержку. У меня нет по существу никого ближе вас, ведь вы в моих глазах мое второе я. Вы умны, рассудительны и преданны.
Так вот оно что! Маргарита должна безотлучно находиться при королеве: и утром, когда она поднимается с постели, и вечером, при отходе ко сну, — а днем навещать матушку в ее рабочем кабинете.
— Это выработает у нее привычку к общению с вами, — продолжал Генрих, — тем более что и я со своей стороны постараюсь убедить ее в том, что при ваших способностях это принесет ей много пользы и скрасит ее дни. Я попрошу ее больше не обходиться с вами как с ребенком. Пока меня нет, она может рассчитывать на вас, как на меня. Отвыкните робеть, разговаривайте уверенно, как вы разговариваете со мной. Вы будете стократ вознаграждены ее любовью. Вы сделаете очень много для себя и для меня. Один только Бог может больше сделать для меня.
Для юной Маргариты это были совершенно новые речи. До сего часа она не помышляла ни о чем, кроме танцев, любезничаний, сочинений «стансов», ухода за своим телом и охоты. Даже туалеты, которые могли бы сделать ее еще краше, не увлекали ее, ибо красотой ее одарила сама природа. Короче, пока еще у Маргариты не было никаких амбиций, так, по крайней мере, она думала. Она «выросла при королеве в атмосфере такой скованности», что не только сама не осмеливалась заговорить с ней, а «холодела» от страха, когда Екатерина обращалась к ней, опасаясь, не допустила ли какую-нибудь оплошность, которая могла разгневать мать.
Разговор, который только что состоялся у нее с братом, преобразил Маргариту: «Я в собственных глазах стала значить несколько больше, чем до сих пор, — признавалась она, — причем настолько больше, что у меня даже проснулась уверенность в себе».
— Брат, — ответила она Генриху, — если Господь даст мне отвагу и дар говорить с королевой, нашей матушкой, — а я приложу все усилия, чтобы исполнить ваше желание, — то не сомневайтесь, я буду вам полезна.
Она приободрилась:
— Ваше счастье я предпочту всем радостям мира. Вы вправе рассчитывать на меня, ибо никто в мире не почитает и не любит вас так сильно, как я. Я буду около матери тем, кем вы сами были бы около нее. Я буду там исключительно ради вас.
Спустя несколько дней после этих взаимных признаний королева мать позвала Маргариту в свои покои и объявила ей:
— Ваш брат передал мне состоявшийся у вас разговор, он больше не считает вас ребенком, знайте же, что и для меня станет большой радостью говорить с вами, как с вашим братом. Устраивайтесь около меня и не бойтесь обращаться ко мне совершенно свободно, ибо я так хочу.
«От этих слов, — пишет Маргарита, — всю мою душу затопила такая благодарность, какой она еще не ведала: столь безграничная благодарность, что если и приходилось когда-либо испытывать нечто подобное, то, конечно, это была лишь тень чувства, охватившего меня сейчас. Вдруг мне показались наивными все занятия моего детства: танцы, охота, компании сверстников. Я их презрела как нечто совершенно недостойное и лишенное всякого смысла. Я послушно исполняла данное мне поручение, каждое утро одной из первых оказываясь у моей матери и одной из последних покидая ее вечером. Несколько раз она удостаивала меня бесед, длившихся по два-три часа. Бог оказался милостив ко мне: она была настолько довольна, что не могла нахвалиться мною перед своими фрейлинами. Я постоянно говорила с матушкой о моем брате и с такой точностью передавала ему смысл этих бесед, что без этого, кажется, уже не смогла бы дышать».
Генрих мог уезжать спокойно. Маргарита будет поддерживать его с тем большим пылом, что — в этом почти нет сомнений — брат и сестра, помимо радостей политики, предавались и кое-каким другим радостям… Сама Маргарита однажды призналась, что герцог Анжуйский был ее первым любовником:
— Он был первый, кто задрал мне юбку.
Похоже, грешница не скрыла этого и от своего исповедника Бусико, епископа Грасса… который поспешил разгласить ее тайну. Хотя, дабы сохранить его честь, рискнем предположить, что тайна эта была доверена ему вне исповеди.
Ронсар, который хорошо знал и Генриха, и Маргариту, вложил в их уста такой диалог: