— Ах, вот как! — произнес Карл IX, и в его голосе впервые прозвучала нотка подозрения. — Вы так думаете?
— Ах, сын мой, — продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих мыслей, — неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа де Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона?
— Ну, ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, — ответил Карл.
— Что же нам делать, сын мой?
— Ждать, матушка, ждать! В этом — вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный, самый ловкий тот, кто умеет ждать.
— Ждите, а я ждать не стану.
С этими словами Екатерина сделала реверанс и направилась к двери, намереваясь идти в свои покои. Карл остановил ее.
— В конце концов, что же мне делать, матушка?! — спросил он. — Прежде всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.
Екатерина вернулась.
— Граф, — сказала она Таванну, ласкавшему королевскую пустельгу, — подойдите к нам и скажите королю, что, по-вашему, надо делать.
— Ваше величество, вы позволите? — спросил граф.
— Говори, Таванн, говори!
— Ваше величество, как поступаете вы на охоте, когда на вас бросается кабан?
— Черт возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину.
— Только для того, чтобы он вас не ранил, — заметила Екатерина.
— И ради удовольствия, — ответил король со вздохом, который свидетельствовал об удальстве, переходившем в кровожадность. — Но убивать своих подданных мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты такие же мои подданные, как и католики.
— В таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как кабан, которому не всадили рогатины в горло: они вспорют ваш трон, — сказала Екатерина.
— Это вы так думаете, матушка, — молвил король, всем своим видом показывая, что не очень верит предсказаниям матери.
— Разве вы не видели сегодня де Муи и его присных?
— Конечно, видел, раз я пришел сюда от них. Но разве просьба его не справедлива? Он просил меня казнить убийцу его отца, который покусился и на жизнь адмирала. Разве мы не наказали Монтгомери за смерть моего отца, а вашего супруга, хотя его смерть — просто несчастный случай?
— Хорошо, государь, оставим этот разговор, — ответила задетая за живое королева-мать. — Сам Господь Бог хранит ваше величество и дарует вам силу, мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно, за мои грехи, трепещу и покоряюсь.
Снова сделав реверанс, она сделала знак герцогу де Гизу, вошедшему к королю во время этого разговора, занять ее место и сделать последнюю попытку.
Карл IX проводил мать глазами, но на сей раз не стал ее удерживать; он принялся ласкать собак, насвистывая охотничью песенку.
Вдруг он прервал свое занятие.
— У моей матери истинно королевский ум, — заговорил он, — у нее нет ни колебаний, ни сомнений. А ну-ка возьмите да убейте несколько десятков гугенотов за то, что они явились просить правосудия! Разве они не имеют на это права в конце-то концов?
— Несколько десятков, — тихо повторил герцог де Гиз.
— А-а, вы здесь, герцог! — сказал король, притворившись, что только сейчас его увидел. — Да, несколько десятков; не велика потеря. Вот если бы кто-нибудь пришел ко мне и сказал: «Государь, вы разом будете избавлены от всех врагов, и завтра не останется ни одного из них, кто мог бы упрекнуть вас за смерть всех прочих», — ну, тогда Дело другое!
— Государь… — начал герцог де Гиз.
— Таванн, оставьте Марго, посадите ее на жердочку, — перебил король, — хотя она и тезка моей сестры, королевы Наваррской, но это еще не причина, чтобы все ее ласкали.
Таванн посадил пустельгу на жердочку и принялся скручивать и раскручивать уши борзой.
— Государь, — снова заговорил герцог де Гиз, — значит, если бы вашему величеству сказали: «Ваше величество, завтра вы будете избавлены от всех ваших врагов…».
— Предстательством какого же святого свершится это чудо?
— Государь, сегодня двадцать четвертое августа, день памяти святого Варфоломея, — стало быть, все свершится его Предстательством.
— Это великий святой — он пошел на то, чтобы с него заживо содрали кожу! — заметил король.
— Тем лучше! Чем больше его мучили, тем больше у него должно быть злобы на своих мучителей.
— И это вы, кузен, вашей шпажонкой с золотым эфесом перебьете сегодня ночью десять тысяч гугенотов? Ха-ха-ха! Клянусь смертью, ну и шутник же вы, господин де Гиз!
И король разразился хохотом, но хохот был неестественный и прокатился по комнате каким-то зловещим эхом.
— Государь, одно слово, только одно слово! — настаивал герцог, невольно затрепетав от этого смеха, звучавшего демонически. — Один ваш знак — и все уже готово. У меня швейцарцы, у меня тысяча сто дворян, у меня рейтары, у меня горожане; у вашего величества — ваша личная охрана, ваши друзья, ваше католическое дворянство… Нас двадцать против одного.
— Так что ж, кузен, раз вы так сильны, какого черта вы приходите жужжать мне об этом в уши? Действуйте сами, действуйте сами!..
И король отвернулся к собакам.
Тут портьера приподнялась, и показалась Екатерина.
— Все хорошо, — шепнула она Гизу, — настаивайте, и он уступит.
Портьера опустилась, но Карл IX то ли не заметил этого, то ли сделал вид, что не заметил.
— Но я должен знать, — заметил герцог де Гиз, — угожу ли я вашему величеству, если сделаю то, что хочу сделать.
— Честное слово, кузен Генрих, вы пристаете ко мне с ножом к горлу, но я не поддамся, черт возьми! Разве я не король?
— Пока нет, государь, но завтра вы станете королем, если захотите.
— Ах, вот как! — подхватил Карл IX. — Значит, убьют и короля Наваррского, и принца Конде… у меня в Лувре!.. Фу!
И король еле слышно добавил:
— За его стенами — дело другое.
— Государь! — воскликнул герцог. — Сегодня вечером они идут кутить с вашим братом, герцогом Алансонским.
— Таванн, — сказал король с прекрасно разыгранным раздражением, — неужели вы не видите, что злите мою собаку? Идем, Актеон, идем!
Не желая больше слушать, Карл IX ушел к себе, оставив Таванна и герцога де Гиза почти в прежней неизвестности.
Другого рода сцена разыгралась вслед за этим у Екатерины, которая посоветовала герцогу де Гизу держаться твердо и вернулась в свои покои, где застала всех, кто обычно присутствовал при ее отходе ко сну.
Когда Екатерина вернулась к себе, лицо у нее было столь же веселым, сколь мрачным оно было, когда она шла к королю. Она с самым приветливым видом отпустила по очереди своих придворных дам и кавалеров, и вскоре у нее осталась одна королева Маргарита, которая сидела у открытого окна, погрузившись в глубокую задумчивость и глядя в небо.
Уже два или три раза, оставаясь наедине с дочерью, королева-мать приоткрывала рот, чтобы заговорить, и каждый раз мрачная мысль останавливала слова, готовые сорваться с ее губ.
В это время портьера приподнялась, и появился Генрих Наваррский.
Собачка проснулась, спрыгнула с кресла и подбежала к нему.
— Это вы, сын мой? — вздрогнув, спросила Екатерина. — Разве вы ужинаете в Лувре?
— Нет, — отвечал Генрих. — Герцог Алансонский, принц Конде и я идем шататься по городу. Я был почти уверен, что застану их здесь, любезничающих с вами.
Екатерина улыбнулась.
— Ну что ж, идите, идите, господа… Какие счастливцы мужчины, что могут ходить куда угодно!.. Правда, дочь моя? — спросила она.
— Да, правда; свобода так прекрасна и так заманчива! — ответила Маргарита.
— Вы хотите сказать, что я мешаю вам быть свободной? — сказал Генрих, склоняясь перед женой.
— Нет, я страдаю не за себя, а за положение женщины вообще.
— Сын мой, вы не увидитесь с адмиралом? — спросила Екатерина.
— Может быть, и увижусь.
— Зайдите к нему и подайте пример другим, а завтра расскажете мне, как его здоровье.