Коконнас, пьяный от крови и грохота, дошел до такого остервенения, когда храбрость, в особенности у южан, переходит в безумие, — он ничего не видел, ничего не слышал. Он лишь почувствовал, что в ушах звенит уже тише, что лоб и руки становятся суше, и, опустив шпагу, увидел перед собой человека, лежавшего на земле с лицом, залитым кровью, а вокруг увидел только горящие дома.
Но это была короткая передышка. В ту самую минуту, когда он двинулся было к лежавшему, догадываясь, что это Ла Юрьер, дверь, которую он тщетно пытался вышибить булыжником, распахнулась, и старик Меркандон с двумя племянниками и сыном набросились на пытавшегося перевести дух пьемонтца.
— Вот он! Вот он! — кричали они.
Коконнас стоял посреди улицы, и, поняв, что ему грозит опасность оказаться среди четырех противников, атаковавших его одновременно, он с легкостью серны — а на серн он частенько охотился в горах — сделал большой скачок назад и прислонился спиной к стене дворца Гизов. Обезопасив себя таким образом от разных неожиданностей, он занял оборонительную позицию и вновь обрел свою насмешливость.
— Эге-ге! Папаша Меркандон! Вы что, не узнаете меня? — спросил он.
— Ах, негодяй! — воскликнул старый протестант. — Я тебя прекрасно узнал! Ты хочешь убить меня, друга и компаньона твоего отца?
— И его заимодавца, не так ли?
— Да, и его заимодавца, как ты говоришь.
— Я и пришел уладить наши счеты, — заметил Коконнас.
— Хватай! Вяжи его! — крикнул старик сопровождавшим его молодым людям, которые по его приказу бросились к стене.
— Одну минуту, одну минуту! — со смехом сказал Коконнас. — Чтобы арестовать человека, надо иметь приказ о взятии под стражу, а вы и не подумали попросить его у прево.
С этими словами он скрестил свою шпагу со шпагой ближайшего к нему молодого человека и первым же выпадом отрубил ему кисть руки, державшей рапиру. Несчастный взвыл от боли и отскочил.
— Готово дело! — крикнул Коконнас.
В то же мгновение окно, под которым Коконнас нашел укрытие, со скрипом отворилось. Коконнас отбежал, опасаясь атаки и с этой стороны, но вместо нового врага в окне показалась женщина, а вместо смертоносного оружия, которому он изготовился дать отпор, показался букет цветов, который упал к его ногам.
— Женщина?! Вот как! — сказал он. Он отсалютовал даме шпагой и нагнулся, чтобы поднять букет.
— Берегитесь, берегитесь, храбрый католик! — крикнула дама.
Коконнас выпрямился, но недостаточно быстро, и кинжал другого племянника Меркандона, прорезав плащ пьемонтца, нанес ему рану в другое плечо.
Дама пронзительно вскрикнула.
Коконнас, одним жестом и поблагодарив ее и успокоив, бросился на второго племянника; тот отвел удар, но при второй атаке поскользнулся в луже крови. Коконнас бросился на него с быстротой барса и пронзил ему грудь.
— Отлично! Отлично, храбрый рыцарь! — воскликнула дама из дворца Гизов. — Отлично! Сейчас я вышлю вам подмогу.
— Не стоит беспокоиться, сударыня! — отвечал Коконнас. — Если это вас интересует, то лучше досмотрите до конца, и вы увидите, как расправляется с гугенотами граф Аннибал де Коконнас.
В это время сын старика Меркандона почти в упор выстрелил из пистолета в Коконнаса, и тот упал на одно колено.
Дама в окне вскрикнула, но Коконнас встал на ноги — он упал на колено, чтобы избежать пули, которая просверлила стену в двух футах от прекрасной зрительницы.
Почти одновременно в окне жилища Меркандона раздался яростный крик, и какая-то старуха, поняв по белому кресту и белой перевязи, что Коконнас — католик, швырнула в него цветочный горшок и попала ему в ногу выше колена.
— Прекрасно! — сказал Коконнас. — Одна бросает мне цветы, другая — горшок. Если так будет продолжаться, то разнесут и оба дома.
— Спасибо, матушка, спасибо! — воскликнул юноша.
— Валяй, жена, валяй! — крикнул старый Меркандон. — Только не попади в нас!
— Подождите, подождите, господин де Коконнас, — крикнула дама из дворца Гизов, — я прикажу стрелять из окон.
— Вот как! Да это целый женский ад, где одни женщины за меня, а другие — против! — сказал Коконнас. — Пора кончать, черт побери!
Обстановка и впрямь сильно изменилась, и дело явно шло к развязке. Против Коконнаса, который, хотя и был ранен, но находился в самом расцвете своих двадцати пяти лет, который привык к боям и которого три-четыре царапины не столько ослабили, сколько обозлили, остались только Меркандон и его сын — старик на седьмом десятке лет и юноша лет семнадцати, бледный и хрупкий блондин; он бросил свой разряженный, ставший бесполезным пистолет и, весь дрожа, размахивал своей шпажонкой, которая была наполовину короче шпаги пьемонтца; отец, вооруженный лишь кинжалом и разряженной аркебузой, звал на помощь. В окне напротив старая женщина, мать юноши, держала в руках кусок мрамора и собиралась запустить им в Коконнаса. А Коконнас, возбужденный угрожающими действиями с одной стороны и поощрениями с другой, гордый своей двойной победой, опьяненный запахом пороха и крови, озаренный отсветами горящего дома, воодушевленный мыслью о том, что сражается на глазах у женщины, чья красота, казалось ему, была достойна ее высокого титула, Коконнас, подобно последнему из Горациев[8], почувствовал, что силы его удвоились, и, заметив нерешительность юного противника, подскочил к нему и скрестил свою страшную окровавленную рапиру с его шпажонкой. Двумя ударами он выбил ее у него из руки. Меркандон постарался оттеснить Коконнаса с таким расчетом, чтобы метательные снаряды, брошенные из окна, могли попасть в него наверняка. Но чтобы остановить двойное нападение — нападение Меркандона, пытавшегося пронзить его кинжалом, и нападение старухи матери, уже готовой бросить камень и размозжить ему череп, Коконнас схватил своего противника в охапку и, сдавив его в своих геркулесовых объятиях, начал подставлять его, как щит, под все удары.
— Помогите, помогите! — кричал юноша. — Он раздавит мне грудь! Помогите, помогите!
Голос его переходил в глухое, сдавленное хрипение. Меркандон прекратил угрозы и начал умолять:
— Пощадите! Пощадите, господин де Коконнас: ведь это мое единственное дитя!
— Мой сын! Мой сын! — кричала мать. — Это надежда нашей старости! Не убивайте его, сударь! Не убивайте!
— Ах, вот как! — разразившись хохотом, воскликнул Коконнас. — Не убивать? А что он хотел сделать со мной своим пистолетом и шпагой?
— Сударь, — продолжал Меркандон, умоляюще складывая руки, — у меня есть денежное обязательство, подписанное вашим отцом, — я вам верну его; у меня десять тысяч экю золотом — я отдам их вам; у меня есть фамильные драгоценности — они будут ваши, только не убивайте, не убивайте его!
— А у меня есть любовь, — вполголоса сказала дама из дворца Гизов, — я обещаю ее вам!
Пьемонтец на мгновение призадумался.
— Вы гугенот? — неожиданно обратился он к юноше.
— Да. — пролепетал мальчик.
— Тогда — смерть тебе! — ответил Коконнас, нахмурив брови и поднося к груди противника остро отточенное лезвие.
— Смерть! — воскликнул старик. — Мое несчастное дитя!
Раздался вопль старухи матери, проникнутый такой глубокой скорбью, что пьемонтец приостановил исполнение своего жестокого приговора.
— Герцогиня! — взмолился Меркандон, обращаясь к даме из дворца де Гиза. — Заступитесь за нас, и мы будем поминать вас на вечерних и утренних молитвах.
— Пусть он перейдет в католичество! — отвечала дама из дворца Гизов.
— Я протестант, — сказал мальчик.
— Тогда умри, раз тебе не дорога жизнь, которую тебе дарят такие прелестные уста!
Меркандон и его жена увидели, как страшный клинок молнией сверкнул над головой их сына.
— Сын мой, мой Оливье! Отрекись… Отрекись! — завопила мать.
— Отрекись, сынок! Не оставляй нас одинокими! кричал Меркандон, валяясь в ногах у Коконнаса.
— Отрекайтесь все трое! — воскликнул Коконнас. — Спасение трех душ и одной жизни за одно «Верую».
8
Последний оставшийся в живых из трех братьев Горациев — римских патрициев, сражавшихся с тремя братьями Курпациями, и побеливший их.