Только франки, Сигмунд, отец Сигурда, и Грипнер, его брат и дядя Сигурда, чья ненависть к римлянам превосходила страх перед гуннами, продолжали навещать нас в Вормсе до тех пор, пока мы не переселились в Сабаудию. После смерти Сигмунда Грипнер приезжал столь же регулярно, привозя с собой Сигурда. Так что мы дружили с Сигурдом с самого детства.
За два года до нашествия гуннов мой дядя Гундахар, видя, что нам нужно гораздо больше земель, чем готовы были отдать жадные римляне, заявил свои права на земли, которые римлянам известны под названием Бельгия.
Аэций, римский генерал, тут же выслал войска. Погибло так много наших людей, что поговаривали, будто бургунды вовсе перестали существовать. Нас было мало даже для племени, не говоря уже о королевстве. Мы и сами могли бы сказать, что бургундов больше нет, если бы у нас нашлись для этого силы. Но, глядя на наших мертвых собратьев, плавающих в своей собственной крови, утыканных стрелами гуннов, мы стали глухи и немы. Довольно долгое время даже простой обмен взглядами был для нас слишком тяжелым.
Тогда многие из нас постоянно спали, как поступают люди, память которых отказывается нести непосильное бремя. Просыпались лишь для того, чтобы выполнить самые необходимые из своих обязанностей. Даже у тех, кто работал пли обедал, лица казались пустыми и лишенными выражения, как у спящих. Я тогда была еще ребенком, однако почти не спала. Я горько оплакивала своих соплеменников, особенно дядюшку, но когда потребность плакать покинула мою душу, я не понимала, почему мой народ продолжал страдать. Войны и смерти неминуемы. Так устроен мир. Но наш мирок застыл, лишился жизни.
Отец, ставший королем после смерти дяди, спал, наверное, больше всех. Он был уже очень стар и просыпался только для того, чтобы поесть. А иногда не делал и этого. Порой его глаза начинали слипаться, а голова опускалась, прямо во время еды. И тот, кто оказывался поблизости, старался быстро убрать тарелку, чтобы отец не упал в нее лицом.
Братья же (все, кроме Гуторма, который тогда еще не появился на свет) спали очень мало. Их так же, как меня, беспокоил глубокий сон, охвативший всех бургундов. Братья были одержимы ненавистью, и все их долгие разговоры, в которых я отказывалась участвовать, сводились к одному: к мести гуннам. По-моему, это такая же пустая трата времени, как и сон. В своих безумных мечтах братья представляли, как они вдвоем отправятся в Паннонию и перережут гуннов одного за другим, пока всех не убьют.
Мать жила, как и все. Во время нашествия гуннов она потеряла отца и четверых братьев, а когда все закончилось, узнала, что беременна, поэтому от женщины в ее состоянии сложно было ожидать чего-либо другого. Просыпаясь днем, она делала вид, что ничего не случилось ни в ее доме, ни за его пределами.
— Посмотрите, как сегодня сияет солнце! — весело кричала она, стоя в дверях сарая. — Послушайте птиц! Ах, как же нам повезло, что у нас есть солнце, птицы и добрые люди, которые доят наших коров и коз и ухаживают за нашими полями! — Потом она просто падала в груду тряпья на земляном полу и, что-то бормоча, снова засыпала.
«Добрыми людьми», о которых она говорила, были не соплеменники, а слуги, которые при первом признаке приближения гуннов разбежались, словно мыши. Но услышав о том, какая судьба нас постигла, они вернулись, умоляя, чтобы им позволили остаться. Большинство из них прожило с нами так долго, что уже не помнило своих родных племен. В сердцах своих, пусть не по крови и силе духа, они тоже стали бургундами. И их боль от утрат была не меньшей, чем наша. Они не позволяли себе спать, как мы, стараясь искупить свою вину усердным трудом и найти в себе душевные силы, чтобы оживить наши души.
Вы, наверное, понимаете, что мое сердце не могло остаться равнодушным, когда Сигурд на своем коне появился в этом мире смерти, распада и безрассудства. Даже до нашествия, когда мой народ был силен духом и плотью, я не знала никого, столь же энергичного, жадного до приключений, скорого на ответ, как Сигурд. А уж теперь, после всеобщего растления, Сигурд, обладающий всеми качествами, которых так не хватало моему народу, казался мне богом. У него всегда было полно историй о собственных подвигах, явно приукрашенных ради меня, и разных планов, и замыслов путешествий, в которые он собирался отправиться. Для меня Сигурд стал символом будущего в мире, отказавшимся верить в то, что оно возможно. Как же мы любили разговаривать об эльфах и снежных великанах! Соскакивая со своего обожаемого коня Грани, Сигурд показывал мне, как двигаются снежные великаны, когда рассержены, и как сворачиваются и прячутся среди валунов напуганные эльфы. Он умолял меня сбежать с ним в лес, чтобы я могла увидеть кого-нибудь из этих созданий собственными глазами. И хотя я ни разу никого из них так и не встретила, я обожала сидеть рука об руку с Сигурдом, задыхаясь от быстрого бега, и смотреть на небо сквозь листву деревьев. Когда Сигурд уезжал, он забирал с собой лучшую часть меня. Мне казалось, что он был хранилищем моей души.