6
Гуси появились внезапно. Их были сотни и сотни. Они заполонили небо над болотом так, будто надвигалась буря. Привыкнув к нам с Гугормом с прошлого лета, гуси спокойно занимались своими делами и не обращали на нас ни малейшего внимания. Кроме тех случаев, когда мы угощали их хлебными крошками. Тогда они собирались вокруг нас, сражаясь друг с другом и моля, чтобы их узнали. Порой, когда у нас не было крошек, кто-нибудь из них подходил ко мне вразвалочку и заговаривал на своем гусином наречии, рассказывал, что понимает мои заботы. Во всяком случае, мне так нравилось думать.
Их птенцы появлялись на свет, покрытые пухом, с уже открытыми глазами. И почти тут же были готовы покинуть гнездо, чтобы плыть и питаться рядом со своими родителями в мелком мутном озере. Когда же они уходили из гнезд навсегда, перерастая их к середине лета, мы с Гутормом собирали пух, который гусыни выщипывали из своих мягких боков, чтобы выстлать постель для малышей. Пух мы должны были отдавать римлянам в часть уплаты ежегодной подати. Но я задумала оставить часть и для себя, потому что мечтала о пуховом матрасе, на котором мы с Сигурдом будем спать после свадьбы. Да, я решила, что лучше выйду замуж за Сигурда и проживу остаток дней, вымаливая у отца прощение, чем откажусь от своего счастья и проведу всю жизнь в отчаянии. Разумеется, это решение, принятое почти мгновенно, основывалось на надежде, что Сигурд вернется с гор и станет обладателем золота гномов. Именно золото, а не человек, который сможет его добыть, будет обладать достаточной властью, чтобы убедить моих братьев пойти против воли отца. Тогда я не знала, какие ужасные последствия повлечет это решение.
Дни я проводила на болотах, в тишине и уединении, а вечера — в шумных многолюдных собраниях. Мы ожидали римских собирателей подати со дня на день. Работники все время приходили к нам в дом, встречались с братьями, которые оценивали все, что было выращено за год. Братья решали, какую часть урожая следовало отдать римлянам, чтобы умилостивить их. Хёгни считал, что б этом году мы должны быть сдержанны в своих приношениях. Он говорил: поскольку гунны напали на Восточную империю, Западная должна понять, что в их интересах проявить снисходительность к своим «соседям-варварам», как они нас называли. Большая часть армии Западной империи состояла из гуннов-наемников. Теперь же мы узнали от франков, что гунны стали ненадежным союзником, и римлянам нужно заполнить образовавшуюся брешь. А кто лучше римлян знает, как у нас обстоят дела с живой силой? Гуннар был не согласен с Хёгни. Он настаивал на том, что договор Бледы и Аттилы с Аэцием сейчас крепок, как никогда, и поэтому будет неразумно провоцировать римлян, давая меньше, чем те рассчитывают получить. Взгляды наших работников тоже разделились, и потребовалось несколько вечеров, чтобы прийти к общему мнению. Мы решили спрятать остатки золота, которое у нас было, но предложить римлянам соль, шкуры, мыло, репу, свеклу, пух и половину годового урожая меда. Римляне очень любили мед, хотя и не сквашивали его, чтобы сделать хмельной медовый напиток, как это делали мы. Они делали из меда сладости, а их женщины, как говорили, смешивали его с молоком и использовали в качестве притирания, делавшего их кожу мягкой. Вдобавок мы отдадим половину своих слуг рекрутами в римскую армию. Это решение далось нам непросто, но поскольку у нас было больше слуг, чем самих бургундов, то просто не оставалось иного выбора, если мы хотели восстановить королевство, как завещал мой отец. К тому же римляне едва ли смогли бы нас различить. Для них варвары были варварами. Работники бросали жребий, чтобы решить, кто из них пойдет к римлянам, но наши личные слуги остались в неприкосновенности.
Решив эти насущные вопросы, мы занялись сбором меда, потому что соты к тому времени ломились от сладких запасов. Никто не остался в стороне. Слуги чинили лестницы, которые расшатались с прошлого лета, прилаживали к ним новые ступени. Нам с Гутормом поручили переносить сосуды, в которые складывались соты, собранные Хёгни. Наши работники вместе со своими семьями занимались тем же самым.
В тот вечер, когда пришли римляне, мы тоже собирали мед. Мы шли в глубь леса, и Хёгни нес Гуторма на плечах. Хёгни нравилось петь во время сбора меда. Он старался не петь в присутствии Гуннара, потому что тот все время высмеивал его громкий немелодичный голос. Подобно Гуннару, Хёгни тоже сочинял песни, но в отличие от тех, что получались у старшего брата — меланхолических, подобных плачу о дне прошедшем, — мелодии Хёгни всегда поднимали настроение. Сейчас он исполнял песню для умилостивления пчел, чьи соты с медом намеревался забрать. В ней он сравнил разгром в ульях с разгромом нашего дома в Вормсе и уверял пчел, что они построят новый улей, который будет еще выше и крепче прежнего. Я шла следом за Хёгни и, когда он запел во второй раз, стала ему подпевать. Один из наших слуг, Кламар, сопровождал нас, неся лестницу и факел. Кламар не пел с нами, и по его виду я поняла, что ему было даже неприятно нас слушать.
Подойдя к дереву с пчелиным гнездом, которое Хёгни выбрал накануне, Кламар собрал ворох веток, поджег их факелом и передал Хёгни. Потом он придерживал лестницу, пока Хёгни на ней стоял. Пчелы немедленно покинули дупло в паническом бегстве от дыма, многие из них попали в огонь. Нам не нравилось их убивать. Хоть нам всем доставалось от жгучих жал, сладкий дар был достаточной компенсацией за наши страдания. Пчелы являлись лишь инструментом, жизненное предназначение которого заключалось в том, чтобы отдавать мед Водена его народу. Так же и мы служили инструментами в деле восстановления бургундского королевства. Среди нас не было ни одного человека, который не благодарил бы Водена за то, что он наделил пчел магией меда, ибо есть ли что-нибудь чудеснее меда? Но в тот вечер Хёгни не смог возблагодарить Водена. У него даже не хватило времени на то, чтобы взрезать соты. Он все еще сидел на дереве, когда увидел свет факелов. Огней оказалось слишком много, и были они слишком близко, чтобы принадлежать группе таких же, как и мы, охотников за медом. Хёгни издал клич, похожий на крик совы, чтобы предупредить всех, кто находился на расстоянии звука, и спустился с лестницы. Выражение удовольствия от сбора меда сошло с его лица. В отличие от Гуннара, который настаивал на том, что мы могли бы многому научиться у римлян, особенно их мастерству в изготовлении орудий и строительстве, Хёгни римлян презирал. Он спорил с братом, утверждая, что нам нечему учиться у мужчин, которые согласны жить в городах, обнесенных стенами.
— Кламар, — крикнул Хёгни. — Отведи мою сестру и Гуторма в свой дом и держи там, пока римляне не уйдут.
Кламар какое-то время постоял с открытым ртом, явно стараясь подобрать слова, чтобы намекнуть Хёгни, что ему не хотелось бы держать Гуторма под своей крышей. Кламар был человеком, полным предрассудков, и я часто видела, как он делал знаки, призванные отогнать зло, когда Гуторм подходил к нему слишком близко. Но сейчас любое его слово могло вызвать гнев Хёгни, поэтому Кламар вздохнул и повернулся, чтобы отвести нас с Гутормом. Хёгни в это время взял факел и подался в другую сторону, на встречу с римлянами.
Проводя нас в свой дом, Кламар тут же удалился, чтобы предупредить остальных слуг о приходе римлян. В результате в поселении поднялся гул, способный соперничать с жужжанием пчел, окруженных клубами дыма. Как я и предполагала, Кламар не вернулся, но поскольку я не испытывала к нему ни малейшей симпатии, то была только рада его исчезновению. Я простила бы Кламару, что он относился к Гуторму как к источнику зла, ведь он просто ничего не знал о моем брате, но Кламар, похоже, и к другим людям относился не лучше. Правда, не так плохо, как к Гуторму. Кламар сторонился веселых разговоров, его маленькие серые глазки всегда так и стреляли взглядами из стороны в сторону, чтобы никто не догадался, о чем он думает. Кажется, я ни разу не видела улыбки на его лице. Так что, если начнется битва, нам с Гутормом лучше быть подальше от Кламара.