Но битвы не должно случиться. В конце концов, к нам пришел всего лишь отряд сборщиков податей, а не армия. Скорее всего, Хёгни решил спрятать меня из-за дошедших до него слухов о том, что римляне весьма любили «варварских» женщин… Вскоре я разглядела римлян сквозь щелку между бревнами в стене дома Кламара. Правда, врагов почти не было видно из-за металлических шлемов и доспехов, которые надевались поверх туники — «стены вокруг тела», как называл их Хёгни. Римлян было человек пятьдесят, они въезжали в поселок плотными рядами по пятеро, представляя собой красивое зрелище. Отряд замыкала запряженная лошадьми повозка. На нее мы должны были складывать свои риношения. За повозкой шел Хёгни и разговаривал с предводителем римского отряда на языке гаутов. Когда римляне остановились, Хёгни свистнул, подзывая слуг. Те стали нерешительно выходить из своих домов, пока римляне спешивались. Приняв коней у гостей, слуги отправились в хранилище, где мы сложили подать.
Тут я увидела Гуннара. Он нес сосуд с медовыми сотами и тащил за собой лестницу. Но для того, чтобы поприветствовать римского вождя, заключив его в объятия, он немедленно опустил свою ношу на землю. Гуннар принял римлянина так, словно тот был его братом. Мне стало интересно, как Хёгни будет приветствовать римлянина. По тому, как сузились его глаза, когда он наблюдал за поведением брата, я догадалась, что сам он окажет «гостю» далеко не такой радушный прием. Когда Гуннар и римлянин разомкнули свои объятия, последний выкрикнул приказ своим людям, и двое из них попытались вытащить из телеги огромный деревянный сосуд. Римлянин сказал что-то, что мне не удалось расслышать, но его слова заставили Гуннара громко рассмеяться. Затем брат вместе с предводителем отряда направились в сторону нашего дома, а Хёгни и остальные потянулись следом.
Я решила, что в деревянном сосуде находилось римское вино, и убедилась в правильности своих предположений, когда со стороны дома до меня донеслись смех и радостные вскрики. В Вормсе римляне никогда не были настолько дружелюбны, а мы — так гостеприимны. Поскольку все указывало на то, что римляне останутся у нас на ночлег, я стала оглядываться в поисках постели для сонного Гуторма. Мне удалось найти лишь плащ, жесткую, грязную смердящую ветошь. Я расстелила его на полу и заставила Гуторма лечь. Потом я пела ему пчелиную песню Хёгни до тех пор, пока он не уснул.
С наступлением сумерек на улице стало холодать. Нужно было подкинуть дров в очаг. Поскольку в доме я не нашла никакого запаса дров, мне пришлось выйти наружу. У дверей не оказалось даже поленца, а таскать запасы других слуг мне не хотелось. Какое-то время я постояла в темноте, собираясь с духом, чтобы пойти туда, где лежали запасы наших собственных дров: ко входу в наш дом. Я была настолько поглощена тем, как остаться незамеченной у открытой двери, что не обратила внимания на фигуру, сидевшую на камне слева от меня. Я тихо вскрикнула и уронила на землю поленья, которые успела взять. Они покатились к ногам незнакомца.
— Сестра? — спросила тень.
Это Хёгни! Я тут же побежала к нему. Хёгни огляделся и, убедившись, что никто нас не видит, подвинулся, уступив мне место на камне. Потом он протянул мне свой питьевой рог. Я сделала глоток и, поняв, что в нем было, тут же выплюнула на землю.
— Разве ты не любишь римское вино? — засмеялся Хёгни.
— Я вообще не люблю ничего, что имеет отношение к римлянам.
— Я тоже.
— Тогда почему ты пьешь их вино?
Он провел пальцами по моей щеке. Из-за вина от него неприятно пахло. В гуле, слышном из нашего дома, я ясно различала смех Гуннара.
— Я ненавижу в римлянах все, кроме их вина, — сказал он. — А вино у них доброе. Очень, очень доброе, — и он допил все, что у него оставалось.
— А наш брат? — спросила я. — По-моему, ему как раз многое нравится в римлянах.
Хёгни посмотрел на меня. В лунном свете я отчетливо видела шрам, деливший лицо на две части: он под углом пересекал лоб, нос и уходил вниз по щеке. Хёгни получил его много лет назад во время поединка с Гуннаром. Это было случайностью. Из-за шрама лицо брата приобрело свирепый вид, и женщины его сторонились. Я обычно не обращала на шрам никакого внимания. Если бы не он, лицо Хёгни можно было бы назвать красивым — прямой нос, рельефная челюсть, выпуклые губы и большие ярко-голубые глаза. Но этой ночью тень от лунного света, казалось, врезалась в линию шрама и не желала его покидать.
— Не надо недооценивать Гуннара, — предупредил меня Хёгни. — Он слишком хорошо помнит, что сделали с нами римляне в прошлом. Ведь находим мы применение клыкам и шкуре волка, по-прежнему ненавидя волков.
— Да, но стоит ли обнимать волка?
Хёгни бросил взгляд на наш дом.
— Тише. Тебя могут услышать. Давай, иди уже. Никто не должен тебя заметить.
— Ну и пусть, я не боюсь. Пускай меня слышат, — произнесла я, но уже тише, потому что на самом деле мне стало страшновато.
Я хотела добавить кое-что еще, но Хёгни зажал мне рот. Мы наблюдали, как юный римлянин, спотыкаясь, вышел из дома, держа в руке питьевой рог. Он посмотрел на звездное небо, потом сделал свободной рукой жест, который я никогда не видела ранее, и побрел на нетвердых ногах к дубам. Мы с Хёгни слышали, как он мочился за одним из них.
— А что это за жест он показал? — спросила я, когда римлянин вернулся в дом.
— Наверное, молился одному из своих богов, — рассмеялся Хёгни. — Знаешь, римляне не могут долго держать в себе вино! Я слышал, что, выпив лишнего, они засовывают пальцы себе в горло, чтобы их вырвало. Потом идут спать, а проснувшись, начинают пить снова.
Хёгни смеялся и смеялся, и я поняла, что он и сам выпил немало. Когда он успокоился, я спросила:
— Что значит «своих богов»?
— Думаешь, боги есть только у гаутов?
— Ты хочешь сказать, что римляне молятся Водену, Тору и…
— Глупая девчонка! Нет, конечно. У них свои боги.
— Но как это возможно, если наши боги создали мир и людей в нем?
Хёгни хлопнул себя по колену и почти завыл от смеха.
— Я и не знал, что моя сестра такая невежда! — весело воскликнул он. — Возвращайся в хижину Кламара и молись Водену о том, чтобы он даровал тебе мудрость.
Я быстро встала.
— Я лучше помолюсь Водену о том, чтобы мои братья в один прекрасный день узнали, что такое доброта, — с этими словами я ушла, нахмурившись, но унося в своем сердце любовь к Хёгни.
Однако мысль о том, что римские боги смотрят на нас из Валгаллы, общаясь или воюя с нашими богами, напугала меня. Когда мне стало невыносимо слышать за своей спиной смех Хёгни, я побежала.
Я долго лежала на полу и дрожала. Дрова я оставила там, где они упали, и теперь у меня не хватало мужества вернуться за ними. Для того чтобы отвлечься от мыслей о римских богах, я стала думать о Гуннаре и о том, будет ли он и дальше укреплять союз с римлянами. И теперь я неожиданно поняла, что ему ничего не стоит выдать меня замуж за одного из римлян, чтобы добиться более сильного и плодотворного союза. Эта мысль напугала меня еще больше, чем предыдущая, о римских богах на Валгалле, и я прижалась как можно ближе у Гуторму, спящему на вонючем плаще. Несмотря па все усилия уснуть, я то и дело ловила себя на попытке представить, каково это — быть замужем за римлянином. Я знала о римлянах лишь то, что они безжалостны, жадны, а их женщины любят мед. В своем воображении я представляла, как втираю мед в кожу и молюсь богам, чьи имена и поступки мне незнакомы. Сквозь грезы до меня донесся стук копыт. Лошади галопом мчались по нашим пастбищам. Это слуги наших работников ехали на лошадях своих хозяев, чтобы вступить в ряды римской армии и отправиться в пределы Западной империи вместе с остальными приношениями. Мне тало жаль их, и я помолилась Водену о том, чтобы с ними хорошо обращались.