— Отстань… от… меня!
— Еще чего! Ну давай, ты совсем не стараешься! Это вовсе не похоже на борьбу.
Сцепившись в схватке, мы смеялись и плакали, по ходу дела обмениваясь оскорблениями. Иоланда весьма откровенно и пространно высказалась по поводу моего прошлого, моего умения одеваться, моего отношения к мужчинам, моих умственных способностей и т. д., и т. п.
Так продолжалось до тех пор, пока она не заинтересовалась маминой сумкой. Но когда Иоланда оторвалась от меня и попыталась ее поднять, чтобы посмотреть, что внутри, я грубо оттолкнула ее и сама схватила сумку.
Она упала на пол, и неудачно. А когда взглянула на меня, я увидела, что у нее дрожат губы.
Сидя на полу, мы обе молча хватали ртами воздух. Иоланда придерживала свою левую руку.
До сих пор мне никогда не удавалось ее побить.
— Да, я уже слишком стара, — через несколько секунд сказала она. По голосу Иоланды чувствовалось, как она страдает.
— Иоланда…
— Не надо.
— Я просто…
— Да что ты можешь мне сказать! — все еще глядя на меня сквозь растрепанные волосы, промолвила она. — Хотя ты права. Он был не лучшим отцом. А жить с тобой мне нравилось. Хотя теперь, когда я больше не могу его увидеть, прошлое не имеет никакого значения. Я даже не была на его похоронах. Не знаю, где он похоронен! — Она потерла пострадавшую руку. — Даже если мы больше не подруги, я надеюсь, что ты найдешь свою мать. Потому что никому не желаю испытать то, что чувствую я. Даже тебе. Не хочу, чтобы ты по-настоящему узнала, что такое одиночество.
Мы долго смотрели друг на друга. Лицо Иоланды выглядело ужасно, губы непроизвольно продолжали шевелиться, на лбу проступила вена. Мне хотелось предложить ей остаться сейчас с нами, а затем всем вместе отправиться во Флорес.
Но ничего подобного я не сделала. Встав, Иоланда оправила платье, подобрала туфли и побрела прочь по коридору. Даже когда она исчезла из виду, я все еще слышала стук каблуков и тяжелое дыхание.
Сидя на полу, я потирала пострадавшую ногу. Судя по звукам, дождь усилился.
Я закрыла глаза руками. Звучавшие в голосе Иоланды пронзительные нотки говорили о том гневе, который она испытывала. И хотя мне хотелось встряхнуть ее как следует, так, чтобы выбить нелепое упрямство, я хорошо понимала, что на это у нее есть довольно основательные причины.
Лампочки вдруг закачались, свет мигнул — это в коридор проник порыв ветра.
Прошло немало времени, прежде чем я смогла наконец встать и добраться до своего номера.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
— Папа!
— Где ты? — Голос отца звучал тревожно.
— В Антигуа. У себя в номере. Мама не звонила?
— Н-нет. Конечно, ты ее не нашла…
— Пока нет. Завтра мы едем во Флорес. Наверное, она там.
— В какой гостинице вы там остановитесь?
— Думаю, в «Петен-Ице». Да, кажется, так. Эрик нашел отель в каком-то путеводителе.
— Я пойду с вами.
— Нет, папа. Это будет очень трудное путешествие.
— Нет, я решил! Иду с тобой.
— Мне сейчас пора, папа… но я все равно тебя люблю.
— Я тоже тебя люблю, милая. Просто… просто я не могу здесь больше сидеть.
— Ты должен оставаться на месте. Мы уже об этом говорили.
— Не знаю… Эта гостиница — как ее там? Ах да, «Ица». Я смогу тебе туда позвонить?
— Я сама тебе позвоню. Я тебя люблю.
— Да, да, я знаю.
— Спокойной ночи.
— Милая!
— Спокойной ночи, папа.
— Да, спокойной ночи, милая.
Через час после разговора с отцом я сидела на кушетке в номере Эрика. И его комната, и моя собственная, которую можно было видеть через распахнутую дверь, как и подобает монашеской келье, чрезвычайно походили на пещеры, хотя и отличались изобилием покрывал на узкой кровати и старинной бронзовой фурнитурой на стенах. Из мебели здесь были вышеупомянутая кушетка и дубовый кофейный столик, а завершал ансамбль стоявший у двери небольшой дубовый комод, куда можно было положить носки, еще что-нибудь из белья и, возможно, ключи.
Стараясь не слишком восстанавливать Эрика против Иоланды (а вдруг она все же согласится нас сопровождать), я выдала ему тщательно отредактированное описание нашей встречи, которое оказалось столь ярким, что Эрик явно расстроился. Я также удивила сама себя, когда не стала подробно рассказывать, что именно оказалось в драгоценной маминой сумке. Эта сумка оставалась единственным, что сейчас меня с ней связывало, поэтому я постаралась заполнить ее теми ценными и хрупкими вещами, которые сама захватила с собой, — вроде материалов де ла Куэвы и туристических карт от Фодора. Теперь сумка стояла рядом с комодом так, чтобы я не потеряла ее из виду. Если бы я рассказала Эрику о дневнике, он наверняка предложил бы вместе прочитать его, чтобы узнать, куда именно она направилась; следует, однако, учесть, что при жизни автора личные записи явно не предназначены для чтения такими лицами, как Иоланда, Эрик или даже я. А я все еще не была готова признать вероятность того, что мамы уже нет в живых — по крайней мере сейчас. В итоге я рассказала ему далеко не все из того, что со мной случилось.