— Что, осталось уже немного? — спросила я. — Я что-то не ориентируюсь. Мы уже почти пришли?
— Нет, мы еще не пришли, — услышала я голос Иоланды. — До Саклука по меньшей мере десять километров.
— Хочешь, чтобы я тебя сменил? — спросил Мануэль.
— Я могу сменить, — вызвался Эрик.
— Это еще понадобится, но пока я не устала, — ответила Иоланда.
— Еще десять километров, — сказала я. — Как ты думаешь, сколько это займет времени?
— Возможно, весь день. Попейте, попейте! Я не смогу нести вас на себе.
Меж листвой деревьев виднелись клочки неба, так что мы могли различить нависшие над головой серые и ярко-желтые облака. Внизу свет становился более тусклым и приобретал зеленоватый оттенок — благодаря обильному кустарнику и мху, покрывавшему кору красных деревьев. Из-за дождевой воды все блестело, растительность была настолько пышной, что казалось, будто джунгли способны проглотить нас одним большим глотком. Огромные, иногда в четыре-пять обхватов, стволы деревьев устремлялись в небо, в складках их коры прятались мхи и папоротники; лианы и орхидеи ручьями стекали вниз. А в горячей грязи происходили какие-то химические процессы, порождая туманные испарения, поднимавшиеся от земли полупрозрачными белыми клубами.
Когда мы проходили через такое облако, я услышала, как позади топает и тяжело дышит Эрик; идущий передо мной Мануэль периодически начинал пошатываться, но затем, прижавшись к какому-нибудь дереву, выпрямлялся. Иоланда могла бы его и подождать, но она была настолько поглощена расчисткой пути, что, казалось, вообще не замечала нас. Взгляд ее был направлен вперед, дорогу она прокладывала без малейших колебаний, разве что пару раз сверилась с компасом. Я совершенно не понимала, как ей это удается; лично я не сумела бы даже найти дорогу назад.
День клонился к закату. Никто не произносил ни слова. Довольно скоро у меня разболелись все мышцы — спины, ног, но это не отвлекало от горьких размышлений; напротив, я обнаружила, что мысли продолжают скакать, причем куда-то не в ту сторону.
Где-то перед самым наступлением сумерек меня вдруг со всей остротой и резкостью, какие ощущает во время приступа больной радикулитом, осенило: я не понимаю ничего из того, что со мной приключилось в последние несколько дней. Для меня оставался загадкой город Гватемала с его белыми и желтыми такси, полицейскими и военными, расхаживающими по округе с засунутыми в брюки пистолетами. Я не понимала, как кто-то может поклоняться лошади, и не представляла, какой именно сорт мескалина должны были принимать авторы туристических справочников. Но что меня особенно нервировало — я не понимала, куда подевалось мое пристрастие к пожарным, почему здесь я североамериканка, а дома латинос, не представляла, как меня выбросило из уютного мягкого кресла и с какой стати я вынуждена сносить оскорбления распущенных обезьян; наконец, я не понимала, кто же мы теперь друг другу с Мануэлем Альваресом. Я не понимала (или не хотела понимать) истинное значение одного идиотского слова, встреченного мною в мамином журнале. И уж совершенно точно я не понимала, почему мама отправилась сюда, не объяснив никому из нас зачем и не сказав, что именно открыла.
А потом, после всех этих метафизических упражнений, я вдруг поняла, что не в силах постигнуть тайну лица той женщины в морге, которое было словно вырезано из слоновой кости, — и все потому, что она уже умерла, так как на нее упало дерево. В тот момент, когда я о ней вспомнила, то поняла, что спотыкаюсь не только о корни деревьев, орхидеи и скользкие змееподобные существа, ползающие у моих ног, — нет, один неприятный факт беспокоил меня больше всего остального. «Если моя мама не умерла во Флоресе, — думала я, — и даже если она где-нибудь неподалеку и я найду ее живой, когда-нибудь она все равно умрет. И больше я ее не увижу».
Должна признаться, раньше эта мысль никогда не приходила мне в голову с такой ясностью.
И вот, размышляя обо всех этих чудовищных, непостижимых, мучительных, пустых, не имеющих никакого значения вещах, я брела и брела по джунглям. Пробираясь сквозь заросли папоротника, мимо стоящих в грязи величественных деревьев, я на секунду оглянулась назад, но в тот момент Эрик был чрезвычайно занят оживленным разговором с некой пятнистой бестией, которую почему-то очень заинтересовала его нога. Впереди я видела маленькую фигурку Мануэля и высокую, элегантную даже в походном костюме фигуру Иоланды. «Возможно, — думала я, — из окружающих меня людей и фактов единственное, что я способна разгадать с помощью миллиона своих беспомощных синапсов и кружащихся водоворотом серых клеток, — это переведенная пятьсот лет назад Беатрис де ла Куэвой история о Короле, Колдунье и нефрите».