Глава пятьдесят вторая
В охотничьем замке банкира Лилиенфельда после позднего ужина разговаривали принц Танкред, Лорена и герцог Кабрера. Танкред говорил:
— Ничего нет на свете милее женщин, но нет и ничего опаснее. Безумная Маргарита! Она наделала мне хлопот.
— С Божиею помощью, — сказал Кабрера, — всё обойдётся к лучшему, и ревность графини Камаи только ускорит ход исторических событий.
Лицо у Танкреда оставалось мрачным. Он говорил:
— У русских простых людей флирт начинается ударами ладонью по спине, и кончается часто убийством. А, это хорошо! Право, смерть хорошо всё на свете устраивает. Убивший освобождается от обузы, убитый — от всего зараз.
— И от ревности, — тихо вставил Кабрера.
— Обе стороны в выигрыше. Хорошо!
— А вот что не очень хорошо, — сказал Лорена, — революция почти неизбежна.
Но лицо первого министра оставалось совершенно спокойным.
— Революция? — угрюмо говорил Танкред. — Ну, что же, чем скорее, тем лучше. Мы теперь сильнее, чем в старину Бурбоны: у тех не было пулеметов.
— Да, — сказал Лорена, — народ ещё не opганизован. Восстание потонет в потоках крови, — и затем для нашего поколения этого урока будет совершенно довольно. Второй раз не захотят.
— Нет, — со свирепым выражением на прекрасном, как у гневного демона, лице, сказал Танкред. — надо усмирить их так, чтобы и внуки их это помнили. Знаете, я опять на днях видел ту цыганку. Она сказала мне: иди, иди, Танкред, куда задумал, — дело кровью будет прочно.
— Чьё дело, Танкред? — спросил кто-то чужой, беззвучным, но внятным Танкреду голосом.
Танкред вздрогнул, оглянулся. Никого не было.
— Я стал очень нервен, — сказал он. — Этот дым из вулкана нехорошо на всех нас действует.
В этот же день и в этот же час Афра была у Филиппа Меччио, и слушала его беседу с друзьями.
— Итак, — спросила она, — вы, Меччио, считаете, что народ готов к восстанию?
— Не знаю, — сказал Меччио, — к чему готов народ. События уже не подчиняются нашей воле. Восстание неизбежно, и мы попытаемся победить.
Старый друг и старый противник Меччио, Фернандо Баретта, сказал:
— Вы стоите на ложной дороге. Вы хотите овладеть властью, и воспользоваться готовыми организациями общественного порядка и властвования. Порядок, никуда не годный, вы хотите заменить порядком значительно получше, но той же, по существу, породы. Слабый хочет сытости, сильный — свободы и безвластия. Вы хотите передать всю силу общественной организации в руки слабых, а сильные будут положены вами под пресс. Вы готовите человечеству плохую будущность.
— А вы чего хотите? — спросила Афра.
— По-моему, — отвечал Баретта, — овладевать властью не стоит. Как будущая мораль будет моралью без долга и без санкции, так и будущее общество организуется без договоров, без обязательств.
— Милый друг, — сказал Меччио, — мы уже не имеем времени для того, чтобы вдаваться в такие соображения об очень отдалённом будущем. Мы должны сделать попытку овладеть государственными организациями и орудиями производства, — и мы эту попытку сделаем.
И в то же время Ортруда, в своём покое, говорила Карлу Реймерсу:
— Расскажите мне что-нибудь о себе, дорогой господин Реймерс.
Слушала рассеянно. И опять спросила:
— Чем же вы живете? Мечты ваши о чём? о ком?
Карл Реймерс что-то говорил влюблённое и страстное. Ортруда почти не слушала. Только музыкою был его голос. Почти не слушая, она говорила:
— Моя мечта, создающая миры, и бессильная создать счастие в мире!
— Мечта сильна только надеждами, — сказал Реймерс.
— Я думаю иногда.- говорила Ортруда, — что мы пришли из неведомого мира, чтобы воссоздать его на земле из материалов нашего земногo переживания. Но тот неведомый мир так велик! В нём бесконечность возможностей. Что же наша одна, бедная жизнь! Человек на земле живет, как зверь. Он знает только свои интересы, и не знает истинной любви, и трепещет перед всякою бурею. Всё это очень грустно, господин Реймерс.
Реймерс сказал:
— Человек идёт трудным путем от зверя к совершенствам, и зверя одолевает в себе.
— Так, мы будем ангелоподобны. Возведём и самый грех в святость.
— А если этот грех — любовь?
Она молчала.
Где же ты, сладкая любовь?
Бедная страстность, сжигающая тело! Или это и есть любовь? И другой не надо?
Вдруг, как бы решившись на что-то, Ортруда спросила:
— Дорогой господин Реймерс, вы знаете Сабину Фанелли?
— Я встречался с нею, ваше величество, — отвечал Реймерс.
— И ваше впечатление?
— Как художник, она очень талантлива. Как человек, — очаровательна. Как женщина, прелестна. Она из мелкой буржуазии, но весь склад её мысли и чувства, как у аристократки.
Ортруда сказала с улыбкою:
— Вы хвалите её так систематично, что, видно, она не в вашем вкусе.
— Систематичность, ваше величество, от характера моей нации.
— Я дам вам к ней поручение. Повидайтесь с госпожою Фанелли, и скажите ей, что я хочу дать ей заказ. Пригласите её ко мне как можно скорее.
Настал назначенный час, — и Сабина Фанелли стояла перед королевою Ортрудою. Внимательно смотрела королева Ортруда на эту художницу, которая также была любовницею принца Танкреда.
Сабина Фанелли была пышнотелая, волоокая красавица, с неподвижною манерою держать себя. У неё был низкий, красивый лоб и классический профиль, и вся она была, как античная статуя. Платье на Сабине Фанелли было белое, того народного покроя, который был принят при дворе, а от двора распространился и на общество. Ноги, едва видные из-под платья, были без сандалий.
Сабина Фанелли не понравилась королеве Ортруде. Но всё-таки любезная Ортруда сказала несколько комплиментов её искусству.
Королева Ортруда говорила:
— Я хочу просить вас, госпожа Фанелли, сделать для меня скульптурную группу.
— Я буду очень рада, — сказала Сабина Фанелли.
Королева Ортруда чувствовала, что под наружным спокойствием Сабины Фанелли таится волнение, — и всё ярче ненавидела и презирала эту любовницу её Танкреда.
— В группе, — говорила королева Ортруда, — надо изобразить меня и ещё одну молодую девушку. Мысль этой группы такая: я была погружена в сон счастливого неведения. Вы, госпожа Фанелли, конечно, знаете, какие счастливые сны навеваются блаженством неведения. Какое счастие! И как страшно после этого сна пробуждение! Вы, госпожа Фанелли, конечно, знаете, что глаза спящих в неведении рано или поздно раскроются. И я просыпаюсь в ужасе. Надо мною прекрасная, юная, невинная. Но её лицо для меня страшно. Почему, — вы не знаете?
Сабина Фанелли говорила что-то. Королева Ортруда слушала её рассеянно. Спросила:
— Вы можете начать завтра?
— Да, ваше величество, — ответила Сабина Фанелли.
Королева Ортруда пристально и строго посмотрела на Сабину Фанелли, и сказала:
— Но, госпожа Фанелли, помните, что принц Танкред не должен знать об этом.
Сабина Фанелли, вдруг сильно покрасневшая, сказала:
— Я не встречаюсь с его высочеством.
Королева Ортруда презрительно улыбнулась. Эта художница, кажется, вздумала обидеться! Тем хуже для неё! Ледяным тоном молвила королева Ортруда:
— Я хотела сказать, — и потому прошу вас совсем никому об этом не говорить, госпожа Фанелли.
Опять ясность томного дня, медленно возрастая, томила королеву Ортруду. В одном из её покоев широкое открытое окно давало много света. На потолке вился странный узор. Цветы, умирая, томно благоухали в вазах. Королева Ортруда полулежала на низком, широком ложе. Перед нею стояла графиня Имогена Мелладо, тихая, спокойная. На её нежных ногах были заметны лёгкие полоски, — следы от ремней только что снятых сандалий.
Королева Ортруда улыбалась, глядя на Имогену. Такая ласковая, безмятежная была улыбка. А в душе королевы Ортруды бешено бились гнев, тоска, боязнь. Но недаром Ортруда так тщательно была воспитана для высокой королевской доли, — наука светского любезного притворства была усвоена королевою Ортрудою в совершенстве. И так приветлива и ласкова казалась Ортрудина улыбка, что Имогена, стоя перед королевою, радостно улыбалась.