— Иногда, возразила Афра. — Но когда бушует буря, и молнии пересекаются в небе, тогда в королевском замке просыпается в чьей-то груди дикая душа валькирии; прекрасная женщина, красотою подобная Деннице, бежит, неистовая, разметав свои косы, на верх северной башни, там сбрасывает свои одежды, и стоит нагая, поднявши напряжённые стройные руки. Тогда, как и теперь, она меньше всего думает о том, что скажут о ней в Пальме.
— Пусть говорят, что хотят, — спокойно ответила Ортруда. — Как растение чувствует себя хорошо только в своей почве, так и я весела и счастлива совсем только среди моих гор и полей.
Ортруда и Афра были уже совсем близко oт школы, как вдруг, услышали они, кто-то недалеко от них крикнул:
— Королева!
Точно это было магическое слово, внезапно преобразившее всё окрест. Ещё никого не было видно, кроме плещущихся в воде детей, но уже чувствовалось, как прозрачная волна смятения обежала тихую дотоле деревню и её дремотные виноградники и поля. То здесь, то там возникали крики и шумы, кружились толпы бегущих ног, и в лёгких вздохах ветра чудилась чья-то задыхающаяся торопливость. По деревне из дома в дом бежали радостные крики:
— Наша Ортруда пришла к нам!
— Она там, около школы.
— Она одета по-нашему.
— Она идёт пешком, с какою-то знатною барышнею.
— И ноги у неё в пыли.
— Идите скорее, пока она не вошла в школу.
— Сейчас за нею приедет золотая карета. И бежали по тропинкам, ещё издали жадно всматриваясь в Ортруду.
Ортруда сказала досадливо:
— Нас узнали.
— Что ж делать! — ответила Афра, слегка улыбаясь. Такова доля королей. Портреты вашего величества висят во всех школах на самом видном месте.
Скоро на площадке перед школою собралась толпа крестьян и крестьянок. Простодушно глазели, вполголоса обменивались впечатлениями. Простосердечно радовались чему-то. Дети, выскочив на песочный берег, быстро накинули на себя свои легонькие одежды, и сбежались пёстрою толпою к школьному порогу. Знали, что это — королева. Но были весёлые, подвижные, крикливые, как шныряющие над ними птицы.
Торопливо пришла, — почти прибежала, — учительница. Это была очень молоденькая, хорошенькая, миленькая, и, судя по слишком простодушному лицу, глупенькая девушка. В такой же одежде, какую носят местные крестьянки. Её тёмные с лёгким золотистым оттенком волосы, схваченные тонкою лёгкою сетью и едва, наскоро, сложенные, были ещё мокры, и капли воды, светлые на золотистой, загорелой коже, зыбко дрожали на тонких руках и на подъемах быстрых ног.
Королева Ортруда, сидевшая на скамье у дверей школы, приветливо улыбнулась ей. Девушка стремительно добежала, остановилась, низко поклонилась Ортруде, и назвала себя:
— Учительница здешней школы, Альдонса Жорис, дочь крестьянина этой деревни.
Она смотрела спокойно и весело, и не казалась смущённою. Ортруде нравилась её спокойная непринуждённость и та простодушная откровенность, с которою Альдонса отвечала на её первые вопросы. Был урок пения, и Ортруда не без удовольствия слушала пискливый и крикливый хорик, в котором недостаток искусства заменялся избытком усердия и детской весёлости. При том же, влюблённая в свои мечты, она едва вслушивалась в детское пение, милое, но несколько смешное, потому что без низких голосов, — она мечтала о Светозарном, и ещё о Танкреде, которого всё ещё любила нежно и страстно.
Детей отпустили. Ортруда сказала Альдонсе ласково:
— Где вы живете, милая? Покажите мне вашу квартиру.
Альдонса радостно улыбнулась. Сказала:
— Прежде я жила у моих родителей. Но в прошлом году они умерли, и я живу здесь, при школе. Вот здесь.
Она показала крыльцо на боковой стороне дома. Ортруда и Афра вошли в квартиру Альдонсы. Бедная, чистая, трогательно-простая обстановка.
Ортруда вздохнула от невольной жалости. Ах, зачем не все живут в чертогах! Для чего есть на свете бедные жилища, плохая одежда! И бедность, и несовершенства жизни, зачем вы, когда мать-земля так щедра и плодоносна.
Небогатое население Соединённых Островов не могло тратить на школы много. Королева Ортруда знала, как мало получают сельские учительницы. Почти все они были из местных жительниц, и замуж выходили за своих же. Они не были барышнями, приехавшими из городов, чтобы способствовать поднятию народных масс. В государстве Соединённых Островов они жили общею с народом жизнью. И только потому, что школьные дома были поместительнее других зданий, принадлежавших сельским коммунам, школы естественно служили местом собраний и митингов, а в избирательные периоды около них сосредоточивалась агитация политических партий.
Скоро Ортруда различила лежащую на этой бедной обстановке знакомую королеве и издавна привычную ей печать праздничной счастливости. Видно было, что Альдонса старательно убирает свои комнаты, — может быть, для кого-то. В глиняных вазочках, расписанных пёстро, но красиво, яркие благоухали цветы. Травы были брошены на пол, и пол был празднично-чист, сама Альдонса прилежно мыла его каждое утро. Белые занавесочки, картиночки на стенах. Светло, бело и розово.
Набожна Альдонса, — как и все крестьяне Соединённых Островов, — в её комнате образа висят и крестики, — стоит у стены каменная Мадонна, грубо сделанная, но сладко благословляющая на любовь и на печали; — в углу темнеет деревянное распятие, — у ног Мадонны, у ног Христа цветы живые, и бумажные пёстрые гирлянды. На столе книжки, издания Дома Любви Христовой. А вот, на кровати из-под подушки зачем же виден прочитанный наполовину роман Пьера Луиса? Ну, это, конечно, привёз милый, когда ездил в город покупать соль или гвозди.
Краснела, краснела Альдонса, когда жестокая Афра вытащила из-под подушки книжку в жёлтой обложке и, медленно перелистывая её, сказала:
— Что-то скажет здешний священник, когда войдёт к Альдонсе Жорис и увидит эту книжку?
— Альдонса её спрячет, — сказала, улыбаясь, Ортруда, и спросила: — Ты счастлива здесь, Альдонса?
— О, да, ваше величество! — живо ответила Альдонса. Я здесь очень счастлива. Дети ко мне ласковы. Дети такие милые. И море близко.
Глаза у Альдонсы блестели, как блестят они только у влюблённых. Видно было, что слова о детях, о море — это так только, потому что прячется знойный бес сладострастия, за всякие прячется личины. И как было Opтруде, всё ещё влюблённой, не догадаться, что влюблённая стоит перед нею! Ортруда, улыбаясь, спросила:
— У тебя, Альдонса, есть друг, не правда ли? Ведь я угадала верно?
Багряно краснея, улыбнулась Альдонса, и еле слышно шепнула: Да, есть.
— Кто же он, твой друг? — ласково спрашивала Ортруда.
— Не знаю, — сказала Альдонса.
Напряжённо знойным оставался румянец её смуглых щек. Но всё так же радостна была её улыбка. Ах, счастливы глупые!
— Как же ты этого не знаешь? — спросила Ортруда, дивясь.
И подумала вдруг: «Почему-нибудь скрывает. Глупая!» Альдонса рассказывала:
— Ко мне приезжает иногда верхом на вороном коне прекрасный сеньор. О, как он меня любит! Как любит! Как ласкает!
И почти шопотом, с трепещущею в голосе страстностью:
— Он зовёт меня своею Дульцинеею.
Ортруда багряно вспыхнула.
Как! Почему это имя? такое знакомое ей! из милых слышанное уст!
Ортруда вспомнила, что в последнее время Танкред несколько раз называл её своею Дульцинеею. А себя сравнивал с Дон-Кихотом, — особенно в тe минуты, когда развивал перед нею грандиозные планы колониальной политики.
Но почему же и эту девушку её возлюбленный зовёт сладким именем Дульцинеи, прекраснейшей из дам?
Ах, да, это потому, конечно, что и она тоже Альдонса, как героиня бессмертного Сервантесова романа, — крестьянская девица Альдонса. Какое забавное совпадение! Но что она говорит, глупая Альдонса! Какими чертами описывает его наружность!
— Он высокий и стройный, такой высокий, каких я никогда не видела. Волосы его светлы, как золото, и глаза его ласковы и сини, как небеса небес.