“Я единственный мужчина в этой стране, которому не дозволено передать свою фамилию детям (41), – кипятился Филипп перед друзьями. – Я просто жалкая амеба” (42). Дики Маунтбеттен высказывался еще резче, обвиняя во всем “старого пропойцу Черчилля”, который “надавил” на королеву (43). Премьер-министр испытывал сильную неприязнь к графу Маунтбеттену – прежде всего из-за Индии, которую тот подтолкнул к независимости, когда премьер-министр Клемент Эттли назначил его вице-королем. “Черчилль не простил моему отцу “упущенную Индию” (44), – утверждает Патриция Брейберн.
С молчаливого согласия племянника Дики продолжил закулисную кампанию, лоббируя смену фамилии. Филипп тем временем предпочел поддерживать супругу и одновременно искать собственную нишу, обретя себя в последующие десятилетия в шефстве над восемью с лишним сотнями различных благотворительных организаций из области спорта, молодежной деятельности, охраны дикой природы, образования и защиты окружающей среды. Кроме того, Филипп взял на себя управление всеми королевскими резиденциями, “чтобы избавить жену от лишних хлопот” (45). Однако, что гораздо важнее, как писал в 1994 году официальный биограф принца Чарльза Джонатан Димблби, королева “безоговорочно слушалась папу” (46) во всем, что касалось детей.
Верховным домашним арбитром, писал Димблби, она назначила Филиппа, поскольку сама “была не столько равнодушной, сколько далекой от участия” (47). Консерватор Уильям Дидс, газетный редактор, сам не слишком вникающий в детские дела, видел в этой отстраненности Елизаветы II “старание быть достойной главой государства, а это нелегкая ноша. Королева по-своему безгранично добра, но у нее слишком мало времени на семью. Это, по моему мнению, вполне закономерно, однако чревато проблемами” (48).Поначалу Елизавета II изо всех сил старалась казаться суровее и солиднее. “В первые пять лет она гораздо больше сковывала себя формальностями” (49), – вспоминает одна из заслуженных фрейлин. Вольности, которые она могла позволить себе в бытность принцессой (например, явиться на бал в резиденции (50) американского посла в костюме эдвардианской горничной под руку с Филиппом, одетым как официант), пришлось забыть – по крайней мере, на публике. Величие и достоинство – вот что ставилось во главу угла, и Елизавета предпочитала следовать заветам королевы Марии, предостерегавшей против улыбок, хотя молодость и красота давали ей несомненную фору. Как высказалась писательница Нэнси Митфорд: “На молодую королеву куда приятнее смотреть, чем на того зануду” (51). Кроме того, Елизавета II не делала на публике никаких резонансных заявлений, сохраняя ореол загадочности. Наибольшую деликатность ей приходилось проявлять с матерью, овдовевшей в возрасте пятидесяти одного года. Елизавета прекрасно сознавала, что ее собственная жизнь расцвела яркими красками, тогда как будущее ее матери и сестры Маргарет “выглядит довольно-таки тусклым” (52). Королева-мать была приучена скрывать чувства на людях, однако делилась своими переживаниями с подругами, поведав Эдит Ситуэлл, что “вокруг сгустились темные тучи горя и беды” (53). Вместе с супругом она потеряла и резиденции, и место на авансцене. Она согласилась переехать в Кларенс-Хаус, однако перебралась туда из Букингемского дворца лишь спустя год с небольшим.
Гостя у друзей в Кейтнессе на сумрачном северном побережье Шотландии, Елизавета-старшая приобрела между тем небольшой полуразрушенный замок (54) с видом на Оркнейские острова, притаившийся в скрюченной постоянными ветрами роще. “Он такой понурый, – сказала королева-мать. – Прямо как я” (55). Она назвала его замок Мэй и планировала “время от времени скрываться там, когда жизнь станет особенно невыносимой” (56). Сама покупка обошлась в символические сто фунтов, неизмеримо больше пришлось потратить на ремонт, длившийся три года и включающий перестройку ванных и проведение электричества.
Однако обречь королеву-мать носить вечный траур по мужу, следуя примеру королевы Виктории, было бы неправильно. Осенью 1952 года Черчилль убедил ее вернуться к общественной роли, вызывавшей восхищение всего мира, и помочь дочери в исполнении ее обязанностей. Королева-мать согласилась, по сути, взять на себя роль всеобщей бабушки, всегда ласковой и улыбающейся, покровительницы благотворительных организаций и посла доброй воли от лица страны и монархии, приняв как основное кредо, что “смысл человеческой жизни и существования – неустанно творить добро” (57).
Сесил Битон назвал ее “замечательным воплощением материнской любви и заботы для всех нас <…> Она окружает своим теплом и участием, словно укутывая в плед у камина” (58). Умение мгновенно расположить к себе любого сочеталось в королеве-матери с высоким драматизмом “великой опереточной актрисы 1930-х” (59), – утверждал сэр Рой Стронг, бывший директор Национальной картинной галереи и Музея Виктории и Альберта. Она могла безнаказанно, не вызывая косых взглядов, надеть жемчуг на рыбалку в шотландской глуши или опаздывать на встречи, выплывая затем “розовым воздушным облаком” (60), как выразился однажды Битон.