Серёжа молча поклонился Можаровой и подал брату письмо.
— Это от кого? — спросил тот, но, взглянув на конверт, узнал почерк и поморщился.
— Тебя просили передать?
— Да!
— Пожалуйста, в другой раз прошу тебя не принимать почтальонских обязанностей на себя. На это есть почта и прислуга.
Но, спохватившись, что тут гостья, он извинился и хотел положить письмо в карман.
— Нет, нет, пожалуйста, читайте… Может быть, что-нибудь экстренное! — поднимаясь из кожаного кресла, в котором она сидела, как в гнёздышке, прощебетала Можарова, переставши смеяться и поправляя немного сбившуюся шляпу на взбитых волосах.
— Нет, нет, ничего экстренного, пустяки, уверяю вас… — удерживал он её, в то же самое время глядя на Серёжу и удивляясь, что тот не уходит, а молча стоит у книжного шкафа.
Но Можарова собралась уходить.
— Мне пора, а то супруг прогневается, что меня нет к завтраку: он у меня ведь любит порядок, — насмешливо прибавила она, протягивая маленькую облитую перчаткой руку Кашневу и его брату. — Передайте мой привет и ноты Ольге Алексеевне. Очень жаль, что я её не застала… До свиданья… Так в пять часов… Вы, конечно, тоже с нами? — обратилась она к Серёже.
— Нет, благодарю вас… У нас своя компания.
— Вздор! Он с нами поедет! — решительно заявил за него старший брат, провожая гостью в переднюю и сам отпирая ей дверь. — Поклон вашему мужу, — прибавил он на прощанье.
— Merci, — слишком уж серьёзно поблагодарила она, но Серёжа заметил, что дверь из передней что-то долго не захлопывалась за Можаровой; он покраснел от мелькнувшей у него догадки и хотел уйти, как в дверях его остановил брат, с несколько взволнованным, но не лишённым торжества лицом, поправляя своей красивой большой рукой волосы.
Он был, очевидно, хорошо настроен, и по лицу его, как мысленно определил Серёжа, ещё «бегали зайчики», вызванные, вероятно, приятной беседой и последними минутами прощания в передней. Он чувствовал себя несколько виноватым перед Серёжей, приписав только что замеченную им бледность его лица своему выговору при гостье, и, снисходительно потрепав его по плечу, произнёс добродушно и мягко:
— Ты, брат, извини, что я сделал тебе при Можаровой это замечание… Сорвалось… Ну, с какой стати, в самом деле, изображать из себя почтальона!
— Я не находил в этом ничего дурного, — холодно ответил Серёжа.
— Да я не говорю, что тут есть что-нибудь дурное, а это лишнее, — заметил он и достал из кармана небрежно сунутое туда письмо королевы. Серёжа с невероятным волнением наблюдал, как брат разорвал конверт и прежде всего с удивлением посмотрел на клочок бумаги и затем близко поднёс его к глазам и, щурясь, стал читать письмо, быстро и нетерпеливо поводя чёрными зрачками.
Серёже казалось, что он читает со страшною медленностью. Он пытался узнать по его лицу, что он чувствует, что думает, но лицо брата оставалось таким же, как при начале чтения — недовольным и раздражённым, и когда он кончил читать, лицо это с минуту сохраняло то же выражение, и даже глаза оставались сощуренными. Затем раздражение и недовольство сошли с этого лица, и оно стало задумчивым и грустным. Когда-то Серёжа любил это выражение в лице брата, но теперь и оно не предвещало ему ничего доброго. Он как будто забыл о присутствии Серёжи и едва не произнёс что-то вслух, но вовремя очнулся и ограничился только тем, что пожал плечами, положил снова письмо в карман и отошёл к окну.
Но, зная содержание письма, Серёже нетрудно было угадать и смысл пожатия плеч, которое говорило яснее всяких слов: «Ну, что же делать? Разве я виноват, что так случилось?» Сердце Серёжа сжалось за судьбу девушки, но против брата у него не было злобы. Ему хотелось счастья для них обоих, и счастье это представлялось ему возможным. Надо было только для этого ему самому что-то сделать, чем-то пожертвовать… Что именно сделать и чем пожертвовать, он не знал, но это что-то должно было тронуть сердце его брата, объяснить ему всё, пробудить в нём не только сожаление, но и любовь к ней.
Серёжа стоял, прислонясь к стеклянному шкафу и, не сводя глаз с брата, старался проникнуть в тайну этого счастья, найти ключ его. Сам он не только не перестал любить королеву после своего вероломного и жестокого открытия, но полюбил её ещё сильнее, хотя эта любовь уже очистилась глубоким сожалением к ней и освободилась от личных, ещё полусознательных юношеских вожделений. Серёжа твёрдо помнил и не забывал ни на одну минуту, что о его личных притязаниях теперь не может быть и речи, так как скоро должен настать неотвратимый для него, предопределённый конец.