Она продолжала:
— Поверьте мне, это нелегко, но я должна сказать вам…
Её рука подняла красный лист клёна, медленно опускавшийся на землю, и, щуря на него свои глаза, менявшие цвет, как морская вода, она с трудом произнесла:
— Я никогда никого не в состоянии буду полюбить… Никого больше, — повторила она после небольшой паузы. — Хотя вы ближе мне, чем кто бы то ни было.
У меня вырвался ревнивый крик:
— Вы любите другого!..
Но она обезоружила меня двумя словами:
— Он умер.
Я не сразу нашёлся пробормотать:
— Какое же заклятие он наложил на вас, что даже по смерти вы остаётесь верной ему?
Но она опять остановила меня несколькими словами:
— Любовь, к сожалению или нет, не знаю, — любовь не умирает вместе с любимым. Особенно, если эта любовь началась после его смерти
При этом она подняла на меня глаза.
— Заклятие, — сказали вы, — да это действительно заклятие, пред которым однако вы первый должны преклониться.
Я не мог сдержать своей горечи, но она не дала мне сказать ни слова.
— Именно благодаря этому заклятию, я особенно не могу полюбить вас… Да, особенно вас! — закончила она с ударением.
Я ничего не понимал.
— Но что же, наконец, это за заклятие?
Тогда она просто ответила:
— Стихи.
Вероятно, моё изумление было слишком ярко, потому что она поспешила объясниться:
— Разве вас это так поражает? Я удивляюсь. Вам, поэту, больше, чем кому бы то ни было, должно быть известно магическое действие стихов.
Я воскликнул с настоящим отчаянием:
— Нет, нет, увы, я больше не верю этому!
— И, однако, вы должны поверить, — произнесла она с ударением. — Поверить и почтить во мне это чувство, как самую святую дань тому, что для вас является религией.
Я молчал, но в глубине души у меня было завистливое чувство к этому сопернику, который оказался вдвойне счастливее меня.
Она усадила меня на скамейку и рассказала историю, которая оказалась поучительнее для познания женщины, чем весь мой долгий опыт.
— Я была моложе и красивее, чем теперь, и я не была печальна.
— Значит, вы были не так прекрасны! — протестовал я.
— Пусть так. Этим я обязана ему.
— Этому гениальному поэту?
— Да, гениальному поэту! — повторила она мои слова, вырвавшиеся с худо-скрытой злобой. Я едва не испортил ими всё, но она отмстила мне за них только несколькими словами:
— Вы не должны так относиться к этому: во-первых, потому, что он умер, во-вторых, потому, что стихи эти, может быть, единственные, написанные им мне. Лебедь поёт только перед смертью, и песнь его неизъяснимо сильна. Это была лебединая песня его.
Мне стало стыдно моего низкого чувства, но не завидовать ему я не мог.
— О, если бы я мог создать такую песню!
— Нет, нет, для этого, верно, надо было…
— Умереть? — вырвалось у меня.
— Нет! Нет! — торопливо докончила она. — Я хотела сказать — надо было создать только одни такие стихи, только одни, чтобы в них вылилась вся душа… Да, да… Эти стихи внезапно, как молния, осветили мне всю его душу и мою душу, всю силу любви его, которая не могла больше оставаться неразделённой.
— Эти стихи пришли к вам после его смерти?
— Да. Я узнала о том, что он покончил с собой в тот же день вечером. Это, конечно, не могло не поразить меня, так как я считала себя отчасти виновной в его смерти. Но это не могло ещё меня заставить полюбить его. Его стихи совершили это чудо.
Я стал умолять её прочесть мне эти стихи. Конечно, она должна была знать их наизусть.
Да, она их знала, но отказалась мне читать их сама, и я понял её.
— Я вам, одному вам, вверяю эту тайну. Я одному вам дам прочесть их, — согласилась она. — Как бриллиант, вкраплённый в чугунное кольцо, траурный символ бессмертной любви, стихи эти светят неотразимой любовью.
Вечером, когда мы расходились по нашим покоям, она подала мне конверт в траурной рамке с вложенным в конверт листком бумаги.
Я сразу узнал таким образом печальное имя этого несчастного юноши, смерть которого несколько лет тому назад являлась для всех такою трагическою загадкой.
— Завтра вы вернёте мне этот листок, — сказала она, протягивая мне руку на прощанье.
Я в нетерпении бросился к себе в комнату, чтобы там наконец постичь тайну того могущественного творчества, до которого мне не суждено было возвыситься.
Руками, которые так дрожали, как будто открывали покров Изиды, я извлёк это письмо из конверта и впился глазами в его строки.