— Ты не изменила своим прежним взглядам, дитя? — с сожалением спросила Лаэртия.
— Мама, нет. Пойми меня. Не стремление наказать мечом и кровью недостойного правителя движет мною. Репутация Атланты на волоске. Подумать только, Кассиопея посягнула на честь принцессы трона, а мы спустили им это с рук! В этом наша слабость, мне жаль, но это больше даже не дипломатия и не паритет. Мы не можем так этого оставить!
— Дочь, твои слова оправданы и разумны. Но мы снова возвращаемся к прежней теме. Посмотри сюда. — Королева, подойдя к столу, изучила беглым взглядом свитки пергамента, выбрав два, скрепленные печатями − Кассиопеи и Атланты.
— Я пыталась показать тебе эти документы еще тогда, но ты, одержимая местью и болью, даже не стала их просматривать. Соглашение о сотрудничестве, ненападении и оказании поддержки по просьбе любой из сторон − на усмотрение. Срок − одна зима и две декады. Понятное дело, что пункт о содействии в случае военного конфликта теряет силу сразу, ибо о добровольной помощи Кассиопее я даже думать не стану. Торговая часть − мы не теряем ничего, но приобретаем даже больше. Слезы пустыни бесценны, но Кассиопея об этом не догадывается, поэтому мы получили огромное преимущество при сделке. Но обязательства ненападения... Они держат меня покрепче самых крепких цепей. И расторгнуть соглашение в одностороннем порядке я не имею ни малейшего права.
— Мама, — Элика недобро поджала губы. — Оставим официальные бумаги и политику на какое-то время. Когда я вернулась, ты расспрашивала меня, что же он со мной сделал, только я не стала тебе этого говорить. Мне было больно снова переживать это даже в мыслях. Ты все еще хочешь это знать?
— Элика, дитя... —Лаэртия, отложив свитки, присела рядом с дочерью и взяла ее ладони в свои. — Проговори свою боль и отпусти ее окончательно. Я мать и ни в чем не смею тебя осуждать.
— Осуждать меня?
— За то, чего боишься ты сама и в чем себе никогда не признаешься. В этом нет ни одной твоей вины. Но полно. Расскажи мне.
Элика, все еще не сумев прогнать чувство бессильной ярости, выпрямила спину и устремила взгляд в стену.
— Тогда я думала, что самое страшное − это то, что меня везли всю дорогу закованную в цепи, как презренную рабыню. Я ведь полагала, что с правителем дружественной империи можно будет договориться на месте. У меня даже была скрытая надежда, что меня подвергли варварскому обращению против его воли. Тебе известно, что я пошла на сделку, чтобы дать свободу двум женщинам нашей империи. Я почти победила свой страх до той самой поры, пока мои ноги не ступили на черный мрамор плит его обители. И вот тогда... Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что моя жизнь отныне превратится в кошмар. Он наказывал не меня. Он отыгрывался за всех женщин Атланты только за то, что их боевой дух и право перворожденной нации оскорбляет его патриархальные устои, —Элика выдохнула и рванула корсет в стороны. — Сейчас ничего не осталось. Но если ты проведешь пальцами, ты ощутишь кожей едва заметные рубцы. Это его плеть. За то, что я не стала перед ним на колени!
— Дитя, довольно, —Лаэртия похлопала дочь по напряженным плечам, но Элику было уже не остановить.
— Ты скажешь мне − гордись, ты не преклонила колен... Мама, ты ошибаешься. Я это сделала. Лишь бы не терпеть снова такую боль. Колени на полу − не самое страшное из того, на что я пошла под угрозой боли. Ничего нет страшнее этого. Даже ласка рабыни, которую мне пришлось отдавать, ничего не соображая от страха. Даже когда я пережила насилие туда, куда не предназначено природой! Даже когда он надел на меня ошейник и заставил целовать свои ноги. И я сделала это под угрозой боли и перспективой метки раскаленным железом! Я прекрасно понимаю косые взгляды горожан сегодня. Наследная принцесса пресмыкалась перед мужчиной презренной империи, словно жалкая рабыня! А знаешь, что самое страшное?
— Дочь, прекрати! — сердце Лаэртии словно объяло пламенем, и она вытерла испарину с высокого лба. — Ты выжила! Ради того, чтобы вернуться ко мне. Ты проявила мудрость, а не слабость.