— Изучение античных трудов казалось замечательным делом несколько лет назад, — заявил отец Герехт, когда подали фрукты, — но ваша милость правы, это оказалось опасным, так как действительно привело к тому, что люди стали задаваться вопросами по поводу веры и религиозных доктрин. — Он выглядел расстроенным. — Некоторые считают, что Писание должно быть доступно для чтения всем.
Монах не упомянул Эразма, да это было и не нужно: все они знали, что Эразм — сторонник перевода Писания на язык народа и сам занимается этим. К тому же герцог Иоганн поддерживал идею реформатора.
Мать ни за что не стала бы критиковать супруга или открыто перечить ему. А так как герцог любил Эразма, она и его не подвергала критике.
Герцогиня Мария просто сидела и с задумчивым видом изящно резала еду.
Отец Герехт покачал головой:
— Если мирянам будет позволено читать Писание, они, того и гляди, начнут хвастаться, что разбираются в нем лучше церковников, которые обучены толковать его и рукоположением в сан наделены духовной силой для этого.
Вильгельм, с интересом слушавший разговор, вдруг заговорил:
— Простите меня, отец, но, говорят, не все священники достаточно образованны для толкования Святого Писания своей пастве, и некоторые объясняют его избирательно, сообразуясь со своими нуждами.
— Вильгельм! — воскликнула шокированная мать.
Старый монах улыбнулся:
— Ваша милость, в юном возрасте вполне естественно задавать вопросы, и если молодой человек слышал такое, значит ему нужно услышать и о том, что подобные случаи крайне редки. Продажные души есть везде, чем бы люди ни занимались, даже среди священников, к сожалению. Но большинство набожны и честны в своем призвании. Такой ответ удовлетворяет вас, мой юный господин?
— Да, отец. — Вильгельм не выглядел убежденным.
— Я надеюсь на это, — строго сказала мать.
Сын повесил голову.
Оставалось совсем немного времени до пятнадцатого дня рождения Анны. Он приходился на сентябрь, Эмили родилась в октябре, и отмечали оба праздника всегда вместе. Обычно устраивали небольшой торжественный ужин с родителями и несколькими приглашенными гостями, которые приезжали с поздравлениями и подарками. По крайне мере, это был повод нарядиться.
Анна стояла в сорочке посреди своей комнаты и рассматривала красивую одежду, разложенную на ее кровати. Эмили юлила вокруг, уже одетая в зеленое как мох платье с широким черным бархатным поясом и тщательно отделанными разрезами на узких рукавах.
— Черный бархат — это слишком мрачно, Анна.
— Да, но это мое самое дорогое платье. — Анна наклонилась над копной алого бархата. — Я надену это. И наверное, мой новый Stickelchen, из-под которого будут видны косы. — Она взяла в руки расшитый бусинами головной убор с декоративной золотистой вуалью.
— Весьма уместно, мадам маркиза, — прокомментировала матушка Лёве, деловито вошедшая в комнату со стопкой чистого белья, которое собиралась положить в сундук под кроватью. — Теперь, когда вы почти уже солидная леди пятнадцати лет, нужно и выглядеть соответственно! Но это алое не сочетается с вашим головным убором. Наденьте лучше красный шелк.
Анна заколебалась. Она не притрагивалась к этому наряду с июня, не хотелось ей делать этого и сейчас. На платье остались едва заметные пятна — напоминания о том, что произошло между ней и Отто, если кто-нибудь присмотрится хорошенько.
— Нет, я лучше надену черное, — быстро сказала она. — Золотой пояс с большой пряжкой хорошо будет смотреться с ним.
Матушка Лёве зашнуровала на ней платье.
— Хочу заметить вам, миледи, что вы поправились. В прошлый раз я затягивала его туже.
— Это потому, что она слишком налегает на Kuchen[6], — съехидничала Эмили.
Анна не засмеялась. Она вовсе не ела пирожных больше, чем обычно, и тем не менее замечала, что грудь у нее в последние недели увеличивается как-то слишком быстро и живот округлился. Все это означало, что она превращается в женщину. Анна это понимала, но ей не хотелось стать толстухой.
Она надела пояс. И правда: талия ее стала шире.
— Мне нужно последить за диетой.
— Для юных леди вашего возраста поправляться — это обычное дело, — утешила ее матушка Лёве. — Если вы будете меньше есть, все это уйдет, помяните мое слово.