– Ты меня слышала? – обращается ко мне Люк. – Эта штуковина заряжена! Ты могла себе голову снести.
И тут я нахожу ярлык. И у меня чуть сердце не останавливается – на маленьком клочке белой ткани аккуратно вышиты черным всего два слова: «Живанши Кутюр».
Меня словно мешком пристукнули.
– Живанши… – запинаясь, бормочу я и плюхаюсь на соседний сундук, потому что ноги вдруг подкосились. – Живанши Кутюр!
– Господи, – снова повторяет Люк. Он уже разрядил ружье, осторожно положил его на стул, на котором сидел раньше, и теперь заботливо склонился надо мной. – С тобой все в порядке?
– Нет, не все, – говорю я, хватаю его за рубашку и подтягиваю к себе, так что он вынужден опуститься на колени рядом со мной и его лицо оказывается совсем рядом с моим.
Он не понимает.
– Это вечернее платье Юбера де Живанши. Бесценное, уникальное вечернее платье от одного из самых оригинальных классических кутюрье в мире. И кто-то взял и завернул в него старое ружье… которое… которое…
Люк с тревогой смотрит на меня.
– И?
– Которое ПРОРЖАВЕЛО на нем!
Губы его отчего-то вдруг изогнулись. Он улыбается. Чему он улыбается? Он что, не понимает?!
– РЖАВЧИНА, Люк, – в отчаянии кричу я. – РЖАВЧИНА. Ты хоть понимаешь, как трудно вывести пятна ржавчины с такой тонкой ткани, как шелк? И посмотри, посмотри сюда… одна бретелька порвана. И подол – здесь тоже порвано… и здесь. Люк, ну кто мог сделать такое? Как можно было… УБИТЬ такое прекрасное платье?
– Не знаю. – Люк по-прежнему улыбается. Очевидно, до него так и не дошло.
Но зато он положил свою руку на мою, все еще сжимавшую его рубашку. Пальцы у него теплые и успокаивающие.
– Но у меня такое чувство, что если кто в мире и способен вернуть жертву к жизни, – продолжает он глубоким тихим голосом, который в тишине чердака кажется еще глубже и проникновеннее, – так это ты.
Его глаза кажутся такими темными и притягательными… как и губы, которые так и хочется поцеловать.
НУ ПОЧЕМУ У НЕГО ЕСТЬ ДЕВУШКА? Это нечестно. Нечестно.
И я делаю единственное, что можно сделать в данных обстоятельствах. Отпускаю его рубашку и отвожу взгляд.
– Думаю… – говорю я, опуская глаза и надеясь, что он не слышит, как колотится мое сердце. – Можно попробовать… Если ты, конечно, не возражаешь.
– Лиззи, – говорит Люк. – Это платье пролежало на чердаке уйму времени, с ним обращались не очень-то почтительно. Думаю, оно заслужило, чтобы достаться тому, кто сможет отнестись к нему с должным вниманием и заботой.
Так же, как ты, Люк! – хочется закричать мне. Ты тоже заслуживаешь того, чтобы кто-то окружил тебя заботой и вниманием. Кто-то с пониманием отнесся бы к твоей мечте стать врачом, а не тянул бы тебя переезжать в Париж, кто был бы рядом с тобой все эти пять лет учебы и пообещал бы никогда не превращать дом твоих предков в спа для постпластической реабилитации, даже если это обещает приносить больше денег, чем свадьбы.
Но, само собой, сказать этого я не могу.
Вместо этого я говорю:
– Знаешь, Чаз осенью едет в Нью-Йоркский университет. Может, если бы ты решил все же пойти на эти – как их там – подготовительные курсы, вы могли бы снять квартиру вместе.
Если, конечно, добавляю я про себя, Доминик не увяжется за тобой…
– Да, – говорит Люк, улыбаясь, – как в старые добрые времена.
– Потому что, – продолжаю я, тщательно следя за тем, чтобы держать свои руки подальше от него, например, на гладком шелке платья на коленях, – я считаю, если чего-то действительно хочешь – например, стать врачом, – надо идти к цели. Иначе, возможно, будешь жалеть об этом всю жизнь.
Люк по-прежнему стоит на коленях возле меня, и его лицо совсем рядом с моим – слишком близко, если он хотел просто утешить меня. Я стараюсь не думать о том, что мой совет – идти прямо к цели – вполне может относиться и к моему желанию поцеловать его. А ведь у меня может не быть другого шанса узнать, каково это.
Но целовать парня, у которого есть девушка, – это неправильно. Даже если эта девушка думает в первую очередь о своих интересах. Так могла бы поступить Бриана Дунлеви из «МакКрэкен Холла».
А Бриану никто не любит.
– Не знаю, – говорит Люк.
Мне кажется, или он действительно не сводит глаз с моих губ? Может, у меня что-то к помаде прилипло? Или – о боже! – у меня покрасились зубы от вина?
– Это очень серьезный, рискованный шаг, который может изменить всю жизнь, – задумчиво произносит Люк.
– Иногда, – говорю я, и сама не свожу глаз с его губ. Его зубы, кстати, совсем не покрасились, – приходится сильно рисковать, если мы хотим понять, кто мы такие на самом деле и зачем родились на свет. Вот, например, как я – бросила все, села на поезд и приехала во Францию, вместо того чтобы сидеть в Англии.
Так, он определенно наклоняется ко мне. Он наклоняется ко мне! Что бы это значило? Неужели он хочет поцеловать меня? С какой стати ему целовать меня, когда у него есть прекраснейшая в мире девушка, которая к тому же лежит полуобнаженная у бассейна.
Нельзя позволять ему целовать себя. Даже если он захочет. Потому что это будет неправильно. Он же занят!
К тому же я уверена, у меня все еще неприятный привкус во рту от вина.
– А риск того стоил? – спрашивает он.
Я не могу отвести взгляд от его губ, которые все ближе и ближе к моим.
– Абсолютно, – говорю я и закрываю глаза.
Он собирается меня поцеловать. Он собирается поцеловать меня! О, нет! О, да!
Первой против опасностей кринолина (а также против негигиеничности юбок, которые мели подолом по полу) выступила американка по имени Амелия Блумер. Она призывала женщин носить так называемые «блумеры» – мешковатого вида штанишки, надеваемые под юбки длиной до колена. Такие юбки в наши дни никто не назвал бы нескромными. Викторианцы, однако, очень возражали против того, чтобы женщины носили штанишки, и их постигла та же участь, что и клубные пиджаки.
16
Влюбленный, не совершающий опрометчивых поступков, – и не влюбленный вовсе. Осмотрительность и страсть – противоположные по сути понятия.
– Жан-Люк?
Погоди-ка. Кто это сказал?
– Жан-Люк?
Я распахиваю глаза. Люк уже вскочил и метнулся к двери чердака.
– Я здесь, – кричит он вниз, перегнувшись через перила узкой лестницы, ведущей на третий этаж.
Что случилось? Еще минуту назад он готов был поцеловать меня…
– Тебе лучше спуститься. – Голос Доминик звучит чопорно. – Только что приехала твоя мать.
– Черт, – шипит Люк, но так, чтобы Доминик не слышала. Ей он кричит:
– Хорошо, сейчас спускаюсь.
Он оборачивается ко мне. Я так и сижу на крышке сундука, и шелк вечернего платья Живанши стекает у меня с колен. Такое чувство, что у меня что-то отобрали. Может, сердце?
Но это смешно. Я же и не хотела, чтобы он меня целовал. Не хотела. Даже если он и собирался. А он не собирался.
– Надо идти, – говорит Люк, – если, конечно, ты не хочешь остаться тут еще немного. Можешь брать тут все, что понравится…
Кроме того единственного, что, как я начинаю понимать, мне нужно больше всего.
Я встала. Удивительно, ноги все еще держат меня.
– Нет, я не могу.
Но вечернее платье я так и не выпускаю из рук. Люк это подмечает и понимающе улыбается.
– Разве что вот это, – говорю я и виновато смотрю на платье. – Может, получится восстановить его…
– Конечно, – отвечает Люк, старательно пряча улыбку. Он смеется надо мной. Но мне наплевать. Зато у нас есть еще один общий секрет. Скоро у меня с Люком де Вильером будет больше секретов, чем с кем бы то ни было.
И вообще, из-за «Лиззи бродкаст систем» у меня ни с кем нет общих секретов. Над этим определенно надо поработать.
Вслед за Люком я спускаюсь по лестнице. Внизу нас поджидает Доминик. Она уже переоделась в кремовое, очень современное льняное платье с открытыми плечами. В нем ее талия кажется совсем тоненькой. На ногах у нее, как я успеваю заметить, шлепанцы с пошло острыми носами.