— Полагаю, что нет. — Роберт искоса взглянул на него. Ему не понравилось, что доктор назвал Женевьеву словом «наша».
Петерс откашлялся.
— Женевьеве очень повезло.
Они немного помолчали. Роберт смотрел на море роз, множество великолепных цветков красного, желтого и кремового оттенков.
— Каким образом? — спросил он.
— Простите? — Это был один из тех случаев, когда человек говорит «простите» не потому, что не расслышал вопроса, а потому, что до конца не уверен, как следует отвечать. Роберт много раз сталкивался с подобной ситуацией в бизнесе. Это позволяло выиграть время и обычно означало, что собеседник не будет полностью откровенен.
— Я спросил, каким образом?
— Ну… — Доктор еще раз откашлялся. — Вы, очевидно, очень верный муж, сэр. Женевьеве очень повезло, что она встретила человека, который любит ее так преданно и безоговорочно.
— Безоговорочно? К чему, черт возьми, вы клоните, доктор?
— О боже мой. Абсолютно ни к чему, сэр. Мне жаль, что я… Это были, как я уже говорил, очень трудные роды. Некоторое время казалось, что ни Женевьева, ни ее мать не оправятся. — Он затушил красный уголек тлеющей сигары, а затем аккуратно завернул окурок в носовой платок и положил в нагрудный карман.
Роберт почувствовал, что доктор готов отступить, и, стремясь во что бы то ни стало приоткрыть завесу над тайной, коснулся его руки.
— Нет, простите, доктор. Вы помогли Женевьеве войти в этот мир. Вы знаете девочку всю ее жизнь. Это естественно, вы должны говорить о ней в дружеском, свободном тоне. — Затем добавил: — Вы знаете, она очень уважает вас и высоко ценит ваши заслуги.
— Это правда?
— О да. Это совершенно очевидно. Ведь, в конце концов, вы были с этой семьей и в плохие и в хорошие времена, так?
— Ну, думаю, я…
— Тогда выдалось трудное время, правда? Несколько лет назад, когда Женевьева была ребенком?
Доктор Петерс выглядел смущенным.
— Я должен вернуться в дом.
Но Роберт не собирался сдаваться.
— Вас часто приглашали к ней в то время?
— Я не уверен, что понимаю, о чем вы спрашиваете. — Он отвел глаза в сторону. Роберт хорошо знал, что это значит, — когда человек не может смотреть тебе в глаза…
— Думаю, вы все прекрасно знаете.
— Ну что ж. — Доктор слегка расслабил тугой галстук. — Тогда, надеюсь, вас удовлетворит мой ответ, я не могу это обсуждать. Не обижайтесь. — Он встал со скамейки и уже собрался уходить, но Роберт быстро погасил сигару и ринулся следом за ним.
— Да. — Он изо всех сил пытался найти тему, которая заставит доктора Петерса разговориться. — Неожиданная смерть, правда? Даже не верится?
— Абсолютно. Это ужасный удар для всех нас. Она отличалась крепким здоровьем и ни на что не жаловалась. Конечно, у нее случались мигрени и бессонница, но все это вполне типично для женщины ее возраста со слабыми нервами. Но ничего серьезного. По крайней мере, не было и намека на проблемы с сердцем.
— Как я понял, ее нашли здесь. — Роберт указал на розы. Почти неприличное для столь печального момента буйство жизни и ярких красок.
— Да, это так. Похоже, она срезала несколько бутонов для дома… очень любила свой розарий. Все случилось быстро, она даже не почувствовала боли.
— Не сомневайтесь, доктор, скажите об этом моей Женевьеве. Вы ведь знаете, она очень любила мать. Она такая чувствительная девушка… Доктор почти незаметно ускорил шаг.
— Есть вещи, о которых мне следует знать. Так я смогу стать ей хорошим мужем.
— Господи, посмотрите, который час! Вы должны простить меня, — вздохнул доктор и внезапно бросился бежать.
— Доктор Петерс!
Доктор резво уносился прочь странной кривоногой походкой, сначала в сторону дома, затем, сделав безумный зигзаг, резко изменил направление и ринулся к главным воротам…
Обеденный стол казался слишком длинным для трех человек. Если бы Роберт мог распоряжаться, приказал бы слугам накрыть маленький столик в гостиной и сделал бы обстановку менее официальной и сдержанной. Но они сидели в столовой в окружении семейных портретов, ели с фамильного серебра, в обстановке, которая когда-то произвела на него сильное впечатление, но при повторном появлении в доме показалась мрачной и зловещей.
— Как идет бизнес, Роберт? — Лорд Тикстед вяло ковырял вилкой еду.
— О, вы же знаете. Все прекрасно.
— Роберт невероятно преуспевает, — заявила Женевьева. — Он в четыре раза увеличил доходы компании с тех пор, как унаследовал ее. Разве это не так, дорогой?
— Я не люблю хвастовства.
— Хорошо, но тогда я стану хвастаться вместо тебя. Папа, он практически гений.
Роберт почувствовал, как краснеет. На скулах Женевьевы проступил сильный румянец, и он подумал, сколько вина она сегодня выпила. А лицо лорда Тикстеда наоборот казалось изжелта-бледным, он выглядел изможденным. Лорд выглядел так, словно его разум и душа витали где-то очень далеко. Он исхудал… Его кожа дряблыми складками свисала с подбородка и шеи… Словно они обедали в компании с призраком…
— Как вам Париж? — Лорд Тикстед обращался к Роберту.
— Ну… Конечно, я себя чувствую там как дома, но…
— Нам очень нравится. — В голосе Женевьевы прозвучал вызов. — Там можно жить ярко. Нас окружают люди, способные говорить. Писатели и художники. Люди, которым действительно есть что сказать.
— Но это не значит, что здесь не встречается интересных людей. — Роберт несказанно смутился.
— Там правят другие этические нормы, — продолжала Женевьева. — Не то что в этом болоте скудоумия.
— Женевьева! — Роберт не поверил собственным ушам. — Сэр…
Но старик остался безучастен к выпаду дочери и спокойно продолжал потягивать вино.
— Я рад, что Женевьева в таких надежных руках, Роберт. Ее мать, упокой Господь ее душу, постоянно беспокоилась о девочке. До самой смерти. Но я вижу, за ней неплохо приглядывают.
Женевьева молниеносно вскочила, опрокинув бокал с вином.
— Никто не приглядывает за мной. Мне не надо, чтобы за мной приглядывали. Роберт позволяет мне жить так, как я желаю. А вы, вы очень хорошо знаете, что сделали со мной. Вы и мама. Я никогда не смогу простить вас! Господи, это место прогнило до самого основания!
— Простите, сэр, — пробормотал Роберт, когда за ней захлопнулась дверь. — Думаю, она очень расстроена из-за матери. Она сама не своя.
— Именно так, мой дорогой. — Лорд Тикстед отодвинул тарелку. — Именно так. У нее всегда была очень ранимая душа, у моей маленькой Женевьевы. В детстве она тяжело болела, вы знаете. В конце концов мы вынуждены были забрать ее из школы и нанять преподавателей.
— Да… — Он сжал пальцы. — А что с ней произошло?
— О, это очень сложно. Различные трудности. — Вдруг слезы потекли по щекам старика. — Мне жаль. — Он прижал ладони к глазам. — Моя жена… Я не знаю, как я буду жить без нее, Роберт. Вы ведь поживете здесь несколько недель, правда? Вы и Женевьева? Мне так одиноко одному!..
Тикстед, Саффолк
27 июня 1925 года
«Дорогая Лулу.
Прошло уже больше месяца с тех пор, как я здесь. Почему ты не написала мне? Я подумала, что с твоей почтой могли возникнуть трудности, потому посылаю это письмо прямо в «Койот». Пожалуйста, постарайся ответить, моя дражайшая, пусть даже открыткой. Я сгораю от любопытства, хочу узнать, что происходило за время моего отсутствия. Я желаю знать все. Боюсь, что не смогу вернуться раньше середины июля, поэтому пропущу День взятия Бастилии. Я чувствую себя тенью, скрывающейся в этих местах. Настоящая я по-прежнему в Париже, с тобой. Моя жизнь протекает где-то в другом месте, пока я сижу в этом болоте.
Я начала постепенно разбирать мамины вещи. В конце концов, это надо было сделать. Собираю маленькие сверточки с безделушками и сувенирами для друзей и родственников. Викарий не мог нарадоваться, когда вчера пришел забрать то, что я приготовила. Бедняки и малоимущие жители Тикстеда хоть какое-то время будут хорошо одеты, в этом я уверена! Конечно же я собираюсь кое-что оставить и для себя. В основном драгоценности. У нее было несколько пар прелестных туфель, но ее нога гораздо больше моей. Это печальная и нудная работа, разборки маминых вещей. Это наводит меня на размышления, так в чем же смысл жизни? Что мы оставляем после себя? Если говорить о маме, не так уж много. Одежду, украшения, огромное количество бутылок, припрятанных в глубине сервантов и гардеробов (похоже, она пила гораздо сильнее, чем я предполагала). Ты оставишь после себя прекрасное наследие, Лулу. Все эти картины, скульптуры и фотографии. Не говоря уже о твоих великолепных песнях. Тебя никогда не забудут. А я, кто знает? Я хочу считать себя поэтессой, но это, похоже, весьма сомнительно. Если увидишь Нормана Беттерсона, не напомнишь ли ты ему, что у него остался мой блокнот со стихами. Я хочу знать его мнение. Без него я, похоже, не смогу больше писать.