– Ого, джентльмены, какое блестящее общество! И в столь поздний час. Что заставило вас покинуть ваши теплые постели и бродить по талому снегу в полночном парке?
– Этот вопрос и мы хотели задать вам, сэр, – заговорил Бэкингем. – Никак вы были с сеньором Джустиниани. Ведь это его роскошный белый плащ мелькнул за кустами?
– Совершенно верно. У меня была назначена тайная встреча с венецианским посланником.
В темноте лицо герцога почти нельзя было различить, но в его голосе явно звучало злорадство.
– И что же столь секретное вы сообщили нашему гостю, раз не осмелились общаться с ним во дворце?
– Почему вы решили, что я что-то сообщал Джустиниани? Как раз наоборот – именно сеньор Себастьяно поведал мне кое-какие новости. Относительно вас, милорд.
– Меня?
Они стояли полукругом вокруг Чарльза. Казалось, малейшего знака Бэкингема будет достаточно, чтобы схватить его. И Брэндон, скрывая беспокойство, нарочито бесстрашно скрестил руки на груди.
– Да, мы говорили исключительно о вас. И о всяких предсказаниях. Венецианский посол – человек суеверный и крайне заинтересованный в дружбе с Тюдорами. Ведь Генрих – друг Венеции, не так ли? А тут наш суеверный сеньор Себастьяно услышал предсказание одного вашего протеже... Человека незаурядного, аббата монастыря картезианцев в Хентоне, который...
Бэкингем резко шагнул вперед и, сжав локоть Брэндона, торопливо отвел его в сторону. Чарльз резко отдернул руку. Он был выше Бэкингема, и сверху вниз спокойно смотрел на него. Он слышал взволнованное дыхание герцога и даже позволил себе улыбку в темноте. Да, Бэкингему было чего испугаться. Аббат, которого Брэндон упомянул, некий преподобный Николас Хопкинс, пророчествовал, что у Генриха VIII и Катерины никогда не будет детей, и Бэкингем должен заручиться поддержкой масс, ибо именно Бэкингем, потомок старших, чем Тюдоры, династий, унаследует трон. Бэкингем же всячески потворствовал Хопкинсу, прислушивался к его речам. А это уже государственная измена.
– Довольно щекотливое пророчество, не так ли, милорд? – заметил негромко Брэндон. Он понимал, что ведет опасную игру: Бэкингем был значительной личностью при дворе. Но Чарльз специально говорил негромко, не желая устраивать скандал раньше времени, ведь Генрих все ещё доверял Бэкингему, да и королева ему покровительствовала. И все же герцога не мешало поставить на место.
Из-за их спин раздался взволнованный голос брата Бэкингема.
– В чем дело, Эдвард?
– Подожди немного, – махнул рукой герцог. Он тяжело дышал, грудь вздымалась так, что даже в темноте стали заметны скользящие по цепи на его груди блики.
– Король не поверит вам, Чарльз, – наконец выдохнул Бэкингем.
– Не поверит? Бога ради, я ведь не занимаюсь предсказаниями, чтобы его величество верил или не верил мне. Хотя наш Хэл – человек суеверный... Может и заинтересоваться, если, конечно, до него что-то дойдет. Хотя Джустиниани не болтлив, даже мне сообщил это по секрету. Я же заверил его, что слухи могут быть необоснованны.
Он умолк, давая Бэкингему поразмыслить и сообразить, что не станет доносить на него, пока тот его не принудит. А если принудит... Бэкингему совсем не улыбалось, чтобы король начал расследование. И он понял, что Брэндон будет молчать, если он сам оставит его в покое.
– Идемте, милорды, – повернулся он к своим спутникам.
– Боюсь, что вышло досадное недоразумение, и мы вмешались не в свое дело. Сэр Брэндон встречался с послом Венеции по поручению нашего короля, и будет лучше, если мы будем молчать, что помешали их свиданию.
Все недоуменно переглядывались, но покорно пошли за удалявшимся герцогом.
Брэндон шел за ними, немного поотстав. Но на подходе к замку он замедлил шаги и немного постоял, справляясь с волнением. Сегодня он мог бы погубить себя и все же этот день нельзя назвать неудачным. Он отвел от себя подозрение, нейтрализовал Бэкингема, да так, что какое-то время может не опасаться нападок с его стороны. Он прошел по краю пропасти и не оступился. А главное, получил ещё одно обезопасившее его средство – письмо Вулси. Теперь он защищен как от недруга, так и от союзника.
Где-то вдали выла собака, капало с крыш. За высокими окнами мелькнул и растаял свет от удалившейся процессии Бэкингема. Брэндон мог идти к себе, но постоял ещё какое-то время, облокотись о каменного льва у подножия ступеней крыльца, прикрыв глаза. Он был почти счастлив и одновременно испытывал усталость. Да, жизнь при дворе – нелегкая штука. Но все же это именно то, чего он желал для себя – риск и победа. Без этого жизнь казалась бы пресной.
Он улыбнулся в темноту. Что теперь? У него даже мелькнула мысль, не воспользоваться ли открытой дверью в спальню Нэнси Керью? Опустить усталую голову на её нежное плечо, отвлечься? Нет. Он все же слишком утомлен. А завтра поездка за принцессой, новые сборы, хлопоты. Ему лучше пойти к себе, выспаться как следует. У него впереди столько дел.
Глава 4
Королева Катерина вставала в пять утра, чтобы успеть привести себя в надлежащий вид до того, как придет время идти к ранней мессе.
В Гринвиче ещё стояла дремотная тишина, когда любимая придворная дама королевы, донья де Салиас, отдергивала расшитый полог на кровати её величества и с пожеланиями доброго утра протягивала чашку с отваром из трав, подслащенных медом. Они улыбались друг другу. Катерина вообще была приветлива в общении со своим окружением, хотя и не терпела фамильярности.
– Да святится имя Господне, – сказала первую фразу королева.
– Во веки веков, аминь, – ответили, склоняясь в реверансе, прислуживавшей в это утро дамы.
Все уже были одеты и прибраны, но, кроме де Салиас, выглядели сонными. Маленькая Бесси Блаунт даже с трудом сдерживала зевоту.
Королева скользнула за ширму, где стоял таз с теплой водой, кувшин для умывания, ароматная мыльная пена в фаянсовой чаше. Катерина скинула с себя рубаху, переступила через неё и стала обмываться, прикрытая от посторонних глаз заслоном ширмы. Она была стыдлива, никто, даже супруг, никогда не видели её наготы. Только по утрам сама Катерина видела свое тело, и оно не радовало ее. Оно уже утратило свою девичью стройность: сказалось пять неудачных беременностей и возраст. Кожа стала рыхлой, живот отвис, талия располнела, а грудь, такая пышная и упругая когда-то, теперь отяжелела, обвисла. Королева сдержала невольный вздох. Да, она уже не так хороша, а её яркий молодой супруг продолжает расцветать. Шесть лет разницы меж ними говорили не в её пользу, а последняя неудачная беременность особенно сильно сказалась на ней. И все же Генрих любит ее. А она его. Любит его сильное мужское тело, его нежную плотскую страстность и ту внутреннюю радостную чувственность, что он разбудил в ней. Однако их постоянные неудачи дать Англии наследника навели Катерину на мысль, что её плотская радость греховна, и она вытравила её из себя, уйдя в религию. Теперь в объятиях Генриха она была покорной и спокойной, не забывая начинать читать молитву всякий раз, как он покрывал ее. Правда, последнее время ей стало казаться, что её религиозность раздражает его, и это её огорчало. Она готова была уступить ему, если бы не была так убеждена, что поступает правильно. И чтобы привлечь короля, уделяла большое внимание своим туалетам, своей внешности, надеясь этим удержать его привязанность. Однако в последнее время стала носить под роскошным бархатом и парчой королевских одеяний грубую власяницу.
Вот и сейчас, когда она надела это жесткое колючее одеяние из грубой шерсти, её освеженная после омовения кожа зазудела, и Катерина ощутила внутреннее мистическое удовольствие. Развязывая завязки ночного чепца, высвобождая волосы, она вышла из-за ширмы и села в кресло перед овальным зеркалом из полированного серебра. Оно отразило её покрытое ранними морщинами худое лицо с дряблым подбородком. Но руки, расплетавшие косу, были все ещё красивыми – нежными, белыми, с тонкими холеными пальцами. Хороши были и волосы – каштановые с легкой рыжинкой, густые и блестящие. Когда она расплела их, они тяжелой массой упали до пола. Генрих так любил её волосы... Она даже улыбнулась этой мысли, но от улыбки резче обозначились морщины в уголках рта, а рядом зеркало отразило нежно розовое, почти детское личико Бесси Блаунт. Катерина с невольным раздражением сравнила себя с хорошенькой фрейлиной, отметила, что Бесси с невольным содроганием поглядела на её шею, там, где жесткий ворот власяницы натер до красноты кожу её величества.