Как они падали, как катились по мерзлой земле! Под горкой образовалась настоящая куча-мала из вопящих, запутавшихся в шубах и брыкающихся в юбках придворных дам. Королева оказалась в самом низу, лежала тихая и бледная, без кровинки в лице.
А Мэри хохотала как сумасшедшая. Лишь когда к ней подскочила испанка де Салиас и с размаху отпустила пощечину, она опешила.
– Аура! Идиотка! Карамба! – путая английские и испанские слова, кричала де Салиас в лицо растерявшейся принцессе. – Королева беременна! Если с ней что-то... Карамба! Да я сама сожгу тебя!
Она бросилась помогать дамам поднять странно притихшую Катерину. Теперь Мэри испугалась, сжалась, втянув голову в плечи. А королева вдруг болезненно застонала, потом заплакала и стала читать молитву. И Мэри, поняв, что наделала, со всех ног кинулась прочь, решив прибегнуть к своему излюбленному методу – к симуляции, надеясь, что, если скажется больной, её накажут не слишком строго.
Но леди Гилфорд понимала, что после выходки Мэри мало что могло спасти, хотя из-за страха принцесса действительно выглядела больной, даже покрылась нервной сыпью.
Вскоре они узнали, что самое худое случилось: королева выкинула. Потерять первенца, наследника престола, продолжателя династии... Да ещё и неизвестно, будут ли после первого срыва у Катерины дети. А это уже политика. К тому же и искреннюю любовь короля к супруге нельзя сбрасывать со счетов.
Гринвич притих. Придворные разбились на группы. Как-то незаметно из апартаментов принцессы исчезло всё окружение. В холодном темном покое с Мэри остались лишь леди Гилфорд да притихшая резвушка Джейн Попинкорт. Но когда уже вечером в переходах послышалась тяжелая поступь короля, Джейн не выдержала, шмыгнула куда-то, как мышка. Только Гилфорд осталась стоять подле ложа принцессы, слышала, как та всхлипывает и шепчет молитвы, накрывшись с головой одеялом.
Король вошел мрачнее тучи. Глаза сузились, выбритые щеки подрагивают, маленький рот стал жестким. Не спуская глаз с кровати, где сжалась в комочек сестра, он жестом выслал гувернантку.
В прихожей Гилфорд заметила Брэндона. Обычно недолюбливающая Чарльза матрона сейчас просто кинулась к нему.
– Что же будет? – твердила она, теребя Брэндона за модный разрезной рукав.
В темноте она не могла видеть его лица, но услышала глубокий протяжный вздох.
Король был в покое сестры больше часа.
А потом стало известно, что он отослал принцессу от двора. Это было даже лучшее, на что они могли рассчитывать. Ссылка в Саффолкшир, глушь Англии, в старый замок, где сестре короля надлежит провести время в покаянии и молитвах, как следует подумать о своем поведении и раскаяться... Воистину, король Генрих был даже милостив с Мэри.
В том, что эта «милость» не так и легка, они поняли, когда принцессе значительно урезали штат прислуги, сократили свиту и дали почти нищенское содержание для особы королевских кровей – шестьдесят фунтов в год. Леди Гилфорд даже ахнула, когда узнала об этом. Оставалось лишь надеяться, что ссылка не продлится достаточно долго и его величество сменит гнев на милость и вскоре вернет сестру.
Что же касается Мэри, то она теперь, когда опасность миновала, даже ворчала:
– Не надо было Катерине быть такой скромницей и скрывать, что она ждет ребенка. Я бы тогда не шутила с ней.
А пока они с небольшим обозом двигались по грязи и талому снегу в Восточную Англию, Саффолкшир – край, удаленный от основных дорог, край болот, низин и овцеводства, тихую гавань по сравнению с остальной Англией. По прибытии их ждало ещё одно разочарование. Замок Хогли-Кастл оказался древним, неуютным и необжитым домом, по сути, небольшой заброшенной крепостью, принадлежавшей ранее семейству Ла Полей, которую, как и остальную недвижимость, конфисковали у них после мятежа против отца Мэри Генриха VII. С тех пор за конфискованными замками Ла Полей не было надлежащего присмотра, на их содержание отводились ничтожные суммы, и это не преминуло на них сказаться. У выросшей в холе и тепле принцессы округлились глаза, когда она увидела замшелые облупившиеся башни Хогли, обмельчавший ров, узкие бойницы вместо окон, в которых даже не было стекол, а так как очаги в замке были плохо устроены и дымили, ставни приходилось даже в холодную погоду держать открытыми, отчего среди сырых каменных стен всегда стоял пронзительный холод.
– Да здесь просто невозможно жить! – воскликнула Мэри, бродя по устланным лежалой соломой переходам замка. – Я напишу об этом брату, и он отзовет меня назад. Не может же он быть так жесток со мной. Но их испытания только начинались.
Прежде всего стала разбегаться свита Мэри Тюдор. То один, то другой из свиты ее высочества находили предлоги, чтобы оставить службу у опальной принцессы. Мэри пыталась сделать вид, что не придает этому значения.
– Посмотрим, как они начнут унижаться и клянчить милости, когда мой братец Хэл вернет меня ко двору.
Но царственный Генрих, похоже, и не думал о сестре. И она жила в неуютном замке с остатками разбежавшейся свиты, ела вареную репу, запивая её разбавленным элем, бродила по пустым тропинкам у старинного Адлвудского леса или сидела с удочкой, ловя рыбешку во рву замка, и уверяла, что подобное занятие весьма занимательно. Но на деле принцесса Тюдор, просто не желала показывать, как огорчена. Она держалась так невозмутимо, что даже хорошо знавшая ее Мег не сразу поняла, что беспечность подопечной основана лишь на ее гордости.
Да, Мэри теперь многое стала понимать. Она повзрослела и, наконец, стала превращаться в женщину, похорошев неимоверно. У неё появилась грудь, бедра округлились, в движениях появилась восхитительная женственность. В Хогли не было зеркал, но Мэри могла глядеться в воды рва, и то, что она видела, её восхищало. Огорчало другое: старые платья стали ей тесны, новых не было и не на что было купить, так что приходилось перешивать те, что есть. И не только перешивать – штопать, латать, чинить. И Мэри невольно вспоминала свою невестку Катерину.
– Она-то как никто должна понимать, в каком положении я оказалась. Она ведь знает, какое это унижение – нищета. Неужели эта корыстная испанка и словечка не замолвит за меня Хэлу?
Мэри уже не вспоминала, что является причиной трагедии. Даже до такой тихой заводи, как Саффолкшир, дошла весть, что Катерина Арагонская вновь забеременела, а значит, вина Мэри не так и ужасна. Но, видимо, Генрих считал иначе, или просто не желал, чтобы выходки сестры привели к каким-нибудь ещё ужасным последствиям, и предпочитал держать её подалее от дражайшей супруги. По крайней мере, на все умоляющие и извиняющиеся письма Мэри он не удосужился даже ответить.
– Ничего! – вскидывала красивую голову девушка. – Если мой брат не интересуется мной, я напишу жениху.
Сколько просьб, уверений, даже скандалов пришлось пережить леди Гилфорд, чтобы уломать принцессу не вмешиваться в политику и не писать эрцгерцогу. Она напомнила, что её женишок Карл и ранее не больно-то интересовался невестой, не писал, и даже прислал Генриху счет за когда-то подаренную бриллиантовую лилию. Вряд ли он захочет вмешаться, посодействовать опальной сестре английского короля. К тому же мир полон слухов и до них дошла весть, что эрцгерцог Карл даже подумывает расторгнуть помолвку с Мэри Тюдор ради женитьбы на дочери французского короля Клодии. Мэри отказывалась этому верить.
– Не может быть, чтобы мир состоял из одних изменников, – твердила она в отчаянии.
Леди Гилфорд молчала. «Очень даже может быть, – думала она. – Всегда изменяют тем, кто оказался в немилости у сильных мира сего».
Мэри больше не писала брату. Она стала иной, – не сдалась, а просто отвлеклась на другое. Теперь она считала каждый пенни, училась вести хозяйство, как простая сельская леди, вникала во все дела. И это девочка, которой едва исполнилось пятнадцать. Ей бы веселиться и плясать, а она то и дело вызывала кастеляна замка Джона Одли и просиживала с ним допоздна. По сути, оставлять молодую леди с мужчиной наедине, да ещё до полуночи – было верхом неприличия. Но у леди Гилфорд из-за недостатка прислуги было столько дел, да она ничего и не понимала в их беседах и когда поначалу оставалась с ними, от скуки начинала дремать, а потом вздрагивала от сердитого крика Мэри, выговаривавшей гувернантке, что та громко похрапывает и мешает. И леди Гилфорд отступила. К тому же этот Джон Одли был совсем не тем мужчиной, с которым страшно оставить миледи Мэри. Рохля рохлей, человек бестолковый, да ещё и с ленцой. По сути, это он так запустил поместье Хогли. Диво, что его до сих пор не лишили должности. Не иначе, как родство с Брэндоном помогло, ибо в Саффолкшире семейство Брэндонов имело силу. И хотя родство было весьма дальним, все же он поддерживал с ними отношения, и через него Мэри узнала, что её любимчик Чарльз Брэндон после второй женитьбы успел овдоветь и вновь сошелся со своей красавицей Анной Браун, которая родила ему уже вторую дочь. Леди Гилфорд наблюдала, как Мэри отреагирует на эту новость, но по молчанию принцессы ничего не могла понять. Хотя чего волноваться? Чарльз Брэндон был далеко, а Мэри хорошенькая девушка, которая жаждала поклонения, и теперь её куда больше интересовало внимание к её персоне местных юношей. И она заигрывала со старшим сыном Джона и Изабел, Илайджей, ровесником самой Мэри, юношей тихим, но прехорошеньким, преданно и влюбленно глядевшему на миледи карими, всегда чуть печальными глазами. Был ещё некий Гэмфри Вингфильд, сын соседнего баронета. Этот, в отличие от Илайджи, был шустрым малым, и каждый приезд Гэмфри в Хогли был для гувернантки сущим испытанием. Уж до чего был предприимчив и хитер мальчишка, с Мэри явно заигрывал, веселил ее, задаривал подарками. Против последнего обстоятельства, да ещё в их затруднительном положении, Гилфорд бы и не возражала, если бы взгляды Гэмфри так откровенно не требовали награды, а принцесса так многообещающе ему не улыбалась.