— Правда?
— Да. Он рассказывал мне, какой ты была в молодости. Он говорил, что ты была как кусок льда, пока он не поцеловал тебя. И еще что он не оставлял надежды растопить этот лед. Ты не представляешь, как сильно он тебя любил.
— Я знаю.
— Он говорил, что ему пришлось много потрудиться, прежде чем ты отдала ему свое сердце.
— Так и говорил?
— Да. А еще он говорил, что женское сердце не должно доставаться мужчине легко. Потому что оно стоит любых усилий и потому что если он будет его добиваться, то никогда не перестанет ценить.
Некоторое время мы лежим в тишине.
— Мам, почему ты не плачешь?
Я на секунду задумываюсь:
— Не знаю.
Отец Ле Шмидт произнес речь о щедрости моего мужа, о том, как он помог построить новую школу и дом для священников. Папа и мама попали на мессу, но не успели даже переодеться. Мы уже вернулись домой, и я была на кухне, когда зазвонил телефон и Селеста взяла трубку.
— Минуточку, — сказала она и пришла на кухню. — Мам, это тебя.
— Кто?
— Отец Ланзара, — ответила она, закатывая глаза.
Я иду в гостиную и подхожу к телефону.
— Нелла, это такое горе, что ты потеряла Франко. Как ты?
— Ужасно. Я не думала, что без него будет так тяжело.
— Это огромная утрата. Он был еще так молод.
— Да, и мы строили планы на будущее…
Мы молчим, но пауза не кажется мне неловкой.
— Где ты, Ренато?
— В Университете Святого Иоанна в Квинсе.
— Ты там служишь?
— Нет, преподаю литературу.
— Здорово.
— Нелла, прости, пожалуйста, но мне надо идти. Я хотел, чтобы ты знала: я молюсь за тебя и Франко.
Я прощаюсь и вешаю трубку. В кухне за столом сидят Селеста и Фрэнки.
— Что ему было надо? — спрашивает Селеста.
— Выразить соболезнования. — Я наливаю себе воды.
— Или пригласить тебя на свидание? — говорит Фрэнки.
— Не смешно, — одергиваю его я.
— Папа говорил, что ты всегда ему нравилась.
— В молодости мы были друзьями.
— А насколько я понял с папиных слов, вы были больше чем друзьями. Поэтому мы и перестали ходить в церковь Богородицы, да, Селеста?
— Угу.
— Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
Я смотрю на своего сына. Он, конечно, вырос, но иногда кажется мне все тем же шестилетним ребенком, который будет испытывать мое терпение, пока я не взорвусь.
Кладбище при церкви Богородицы на Маунт-Кармель находится на холме за Гарибальди-авеню. Оно очень милое: зеленая трава, ровные дорожки.
— По-моему, отлично, — говорит Селеста, беря меня за руку. Мы смотрим на надгробие Франко.
— А тебе как, Фрэнки?
— Пойдет.
Но в его глазах стоят слезы.
На простом надгробном камне написано:
ФРАНКО ЦОЛЛЕРАНО
МУЖ И ОТЕЦ
17 МАРТА 1907—18 НОЯБРЯ 1959
Глава десятая
Только не ожидай ничего потрясающего, — говорит мне папа. Он везет меня по пыльной дороге в Розето-Вальфорторе.
— Тут совсем не так, как в нашем американском Розето. Тут все пахнет стариной.
— Папа, не извиняйся. Мне он и так уже нравится. Родители уговорили меня поехать с ними в Италию. Они давно звали меня, но в этом году я согласилась: мой муж мечтал, чтобы мое пятидесятилетие мы встретили в Италии. Франко хотел увидеть нашу родину. Если бы он был со мной, ему бы здесь понравилось. Мягкие очертания невысоких гор вдали, пологие холмы, между которыми вьется узкая дорога. Куда ни глянь, всюду пышно цветут розы: от темно-красных до бледно-розовых. Розето не зря получил свое название.
— Похоже на Делабол, правда? — спрашивает мама.
— Похоже, — соглашаюсь я.
Земля здесь кажется сухой и древней. На вершинах холмов тянутся к солнцу фиговые деревья, а по краям дороги из Биккари раскинулись оливковые рощи. Папа указывает мне на каменоломни, в которых добывают мрамор. Издалека они смотрятся как огромные трещины на теле земли, окруженные горами шлака. Они напоминают мне шахты под Розето.
— Теперь я понимаю, почему вам здесь нравится. Тут все как дома.
Я смотрю на отца и думаю о том, что он, скорее всего, переживет меня. Он сохранил отличное здоровье благодаря долгим годам работы на ферме. Он давно уже перестал хромать. И как единственное напоминание о том несчастном случае в шахте осталась легкая боль в ноге, которая дает о себе знать, во время дождя.
Папа бросает на меня взгляд и удивляется:
— Ты что? Думаешь о Франко?
— Да.
— Ну, поплачь, поплачь.
— Папа, я не могу плакать, сколько ни пыталась. Не знаю, что со мной.