Она повернулась и направилась домой. Каждый шаг отдавался болью. Бесплотные скитания совершенно выматывали ее. Однако самое главное ей только предстояло, поскольку ласточка в своем последнем полете видела два флота, направлявшиеся навстречу друг другу.
Когда она открыла дверь, солнце уже зашло и начало темнеть. Свет от очага метался по изготовленным Рагнхильд гобеленам. Сама Рагнхильд пошла навстречу матери. Кошка ощетинилась, выгнула спину, зашипела и ускользнула куда-то в угол.
— Тебя долго не было, — с тревогой в голосе сказала Рагнхильд. — Ты будешь есть? Я оставила для тебя на огне котел с тушеным мясом.
— Нет, я не голодна, — ответила Гуннхильд.
— Ты уже несколько дней питаешься какими-то жалкими крохами. Ты так исхудала, что тебя скоро унесет ветром.
— Мне нужно делать много других вещей. Впрочем, меня мучает жажда.
— Принеси пиво, — приказала Рагнхильд служанке. — И мед. Ты можешь, по крайней мере, выпить капельку меда?
Гуннхильд пристально вгляделась в тонкое лицо, большие глаза дочери.
— Ты никогда не обижала меня, — сказала она, — но все же я ни разу еще не видела от тебя такой заботы.
Рагнхильд вздрогнула.
— Ты все время общаешься с неведомым.
— Потому что у меня нет иного выхода.
— А что ты на самом деле делала сегодня? Зачем?
— Это не могло ни в малейшей степени повредить тебе. Скорее, это делалось ради тех, кого я когда-то выносила под сердцем, а ты третья из оставшихся. Я хочу вернуть тебе надежду.
— Именно этого я и боюсь, — прошептала Рагнхильд.
Служанка принесла посуду. Гуннхильд быстро выпила пиво, а потом принялась потягивать мед. Огонь шипел, бормотал и то и дело заволакивался клубами едкого дыма.
— Я не понимаю тебя, — сказала она дочери.
Рагнхильд глядела в тени.
— Ты не сможешь. И никогда не согласишься отступить и смириться.
Гуннхильд протянула руку и накрыла ладонью кисть дочери. Какой маленькой она была, какой холодной.
— У меня был мой мужчина, и я буду бороться за его кровь.
— Да. У тебя все это было. — Рагнхильд высвободила руку. — А что ты собираешься делать сейчас?
— Завтра погибнет много людей, — сказала Гуннхильд. — Может быть, среди них окажется и ярл Хокон. Но, что бы ни случилось, среди них не должно быть твоего брата.
— Ты попытаешься… — Рагнхильд подняла руки; совсем немного, будто собиралась молиться. Ее голос прозвучал хрипло: — Ты убиваешь себя. Здесь уже и так слишком много призраков.
— И это говорит мне дочь Эйрика Кровавой Секиры?
Руки бессильно упали.
— Как ты пожелаешь, мать, — вздохнула Рагнхильд. — А что потребуется от меня?
— Держи своих жалких слуг подальше, — отрезала Гуннхильд.
— Как я делала это прежде. Что ж, лучше всего будет отправиться в кровать.
В свою одинокую кровать, подумала Гуннхильд, в подобие могилы.
— Доброй ночи, — пожелала она, зная, что ее пожелание не сбудется.
Дворовый работник, стараясь не попадаться на глаза, огородил очаг земляной насыпью. Гуннхильд поставила на стол пустой кубок из-под меда, взяла зажженную свечу в подсвечнике и захромала к выбранной ею комнате. В ее голове чуть слышно жужжали пчелы давно ушедших лет. Ей было необходимо то тепло, которое они несли с собой, но пить больше не следовало. Скоро ей предстояло снова покинуть свое тело.
В этой комнате не было очага, и тут царила холодная пустота ночи. Закрыв за собой дверь, Гуннхильд подумала о человеке, которого она положила на вечный отдых под камнями — если, конечно, ему предстоял отдых. Она часто заставляла себя сдерживаться, чтобы не сказать Рагнхильд, что главное знание, которое она, ведьма, ведунья, провидица, смогла получить, заключалось в том, что она не знала, что ожидает за краем жизни, а также каким был бог или какими были боги, от которых отреклась Рагнхильд.
Пусть ее братья одержат победу, снова станут королями — и они возьмут ее к себе, домой. Они найдут ей мужчину, столь же хорошего, как — нет, Эйрик никогда не стал бы ни терпеть подобных капризов, ни пытаться исцелить ее душу — как Аринбьёрн. Тогда, возможно, она когда-нибудь сможет одержать свою собственную победу над теми людьми, которых убила.
Все это пребывало ныне с Рагнхильд и с ее матерью.
Гуннхильд установила свечу на свой колдовской табурет перед распятием. Изображение, около фута высотой, было вырезано из дерева и крепилось снизу к подставке. Большая часть краски и позолоты стерлась за эти тревожные годы, хотя Гудрёд редко извлекал распятие из сундука, в котором хранились вещи, привезенные из Йорка. Почему-то, лишившись краски, фигура стала более напряженной, а пристальный взгляд более строгим. Сын с радостью отдал распятие матери, когда она попросила его об этом, решив, видимо, будто это означает, что мать не станет заниматься тем, чего он боялся.