Инрен и богиня снова остались одни у края озера. Пальцы Инрен сжимали камешек в кармане так, что он впился в ее кожу. Но Одиль с нечитаемым лицом прошла к краю озера и, подняв изорванную юбку, ступила в воду. Она поднялась до ее колен почти сразу, голодная, яд съедал ее кожу.
Тень в ее душе потянулась дальше, погрузилась в воду до дна озера. Магия задрожала в земле, и Инрен чуть не упала. Она смотрела большими глазами, как вода бурлила, а Ведьмин лес стонал и пытался противостоять этой силе.
Одиль стиснула зубы. Связки ее пострадавшего горла проступили под бледной кожей. Крик вырвался из-за ее зубов, тень в ней дрожала, удвоила течение магии.
Сияющие камни облидита в жиже поднялись из воды в ответ на зов Одиль, пока дорога не стала идеальной аркой над озером. С последним стоном арка застыла на месте. Вода все бушевала, а лес недовольно рычал, но Инрен знала, что эта дорога не рухнет, пока была жива Одиль.
Богиня вышла из озера. Ее кожа ниже колен была красной, но она не замечала этого. Она не взглянула на Инрен, а пошла по мосту, глядя на восток, где лежали руины Дулимуриана.
Где ее ждал Оромор.
Инрен подавила ругательство. Она поспешила за своей богиней, сердце было полным отчаянных молитв, которые она не осмелилась произнести.
* * *
— Ты уверена, Одиль? — сказала мне домина Дарканд. — Прошло всего пять лет.
Пять лет с моего возвращения. Пять лет с очищения, проверки и восстановления. Пять лет с тех пор, как я снова вошла в Орден и проявила себя дочерью Эвандера, слугой Богини.
— Я готова, — сказала я домине. Я была уверена. — Веди меня к Совету Аглы.
Дарканд сдалась, и мы отправились в Ройм. Там я предстала перед Великой Вандериан и советом, как было тринадцать лет назад. Но тогда я была ребенком, полным силы и пыла.
Теперь я была венатрикс. Я видела. Делала. Стала. Пыл горел в моей груди, был только моим. Я могла совладать с любой силой, даже с силой короны из эйтра.
— Дайте ее мне, — сказала я великой Вандериан. — И я сделаю все, о чем вы мечтали, и больше.
Никто не мог сомневаться в моей искренности. А они хотели. Я теперь понимала, но не могла, когда была девушкой двадцати лет. Я понимала, что они делали, чтобы защитить этот мир от сил Прибежища. Я понимала вес их деяний, давящий на их души. Я совершала такое, и этот жестокий груз давил на мою душу.
Но если я смогу нести корону — если совладаю с тенью в ней — то я смогу предложить спасение, где они предлагали только смерть.
— Одиль, венатрикс ди Мовалис, — сказала великая Вандериан, — ты доказала свою верность делу Эвандера за годы. Теперь докажи ее еще раз. Совладай с короной из эйтра.
И она махнула старой рукой, и корону принесли ко мне на подносе четверо сильных венаторов. Она пульсировала светом и жизнью, синий металл извивался, был жидким, но сохранял как-то форму. Я смотрела на нее, не мигая.
И ощущала, как на меня смотрел дух в короне.
ГЛАВА 18
Герард помог Террину вытащить Трупного ведьмака из-под дерева. Влажная почва хлюпала под их ногами, и их груз оставлял черный след крови за собой. Как только тело освободили от веток, Террин перевернул его. Голова покачнулась, пустые глаза смотрели на небо.
Террин скривился. Рана была жуткой, открывала быстро гниющую плоть. Меч Герард пронзил ведьмака со спины в сердце. Как бы он ни чистил клинок, он не сможет убрать пятно от крови, испорченной тенью.
Ощущая взгляд Герарда, Террин старался не смотреть ему в глаза. Он разглядывал лицо мертвого ведьмака. Лицо его отца, искаженное от боли. Глаза даже в смерти остались испуганными. Рот был раскрыт, кровь стекала по губам и гнилым зубам.
— Террин, — Герард сказал будто с пониманием в голове. Он должен был узнать лицо Трупного ведьмака, понять, кому раньше принадлежало тело.
Террин не поднимал головы. Его ладонь дрожала, он попытался закрыть глаза трупа и разгладить лицо, скривившееся от боли. Что бы он ни делал, он не мог сделать лицо прежним, какое было у его отца.
Он сел на пятки, глубоко вдохнул и смотрел на сумрак Ведьминого леса, бушующий обливис, густой яд. Он всегда верил, что если Богиня даст ему шанс убить Гиллотина ду Висгаруса, отомстить за отца, это уберет боль из его сердца. Но он ошибался. Гиллотин был мертв, его душа — изгнана.