В тот вечер у нас было две встречи. Одна — краткая, печальная и почти бесполезная, хотя благодаря ей мне удалось присовокупить к списку действующих лиц этой истории одно имя и одно лицо. Напротив яхт-клуба у подножия средневековых стен старого города Сеспедес показал мне тощего человека с редкими седоватыми волосами, который за несколько монет присматривал за машинами, Он сидел на пристани возле кнехта, глядя на грязную воду внизу. Издали я принял его за старика, побитого временем и жизнью, однако, подойдя, понял, что ему, пожалуй, нет еще и сорока. На нем были старые залатанные брюки, неожиданно чистая белая майка и невообразимо грязные кроссовки.
Ни солнце, ни работа на свежем воздухе не могли скрыть блеклого, сероватого цвета его кожи — старческой, покрытой пятнами и глубоко запавшей на висках. У него не хватало половины зубов, и он напомнил мне те отбросы, что выкидывает морской прибой на пляжи и причалы.
— Его зовут Вейга, — сообщил мне Сеспедес на ходу. — И он знал Тересу Мендоса. — Не обернувшись, чтобы посмотреть на мою реакцию, он сказал:
— Привет, Вейга, как дела? — а потом дал ему сигарету и огонька.
Не было ни взаимных представлений, ни каких-либо комментариев; мы стояли, молча глядя на воду, на рыбачьи суда у пристани, на старый причал для погрузки железной руды на той стороне внутренней гавани и уродливые башни-близнецы, построенные в ознаменование пятой годовщины завоевания города испанцами.
На руках и плечах Вейги я увидел струпья и шрамы. Чтобы прикурить, он неуклюже поднялся, неразборчиво шамкая слова благодарности. От него пахло прокисшим вином и затхлой нищетой. Он прихрамывал.
— Порасспроси его, если хочешь, — сказал наконец Сеспедес.
После секундного колебания я произнес имя Тересы Мендоса, однако не уловил в лице этого человека никаких признаков того, что он его узнал или вспомнил, Не больше мне повезло и с именем Сантьяго Фистерры. Вейга — или то, что от него оставалось, — снова смотрел на маслянистую воду у причала.
— Постарайся вспомнить, парень, — сказал ему Сеспедес. — Это мой друг, и он пришел с тобой побеседовать. Только не говори, что не помнишь Тересу Мендоса и своего приятеля. Не делай мне такой гадости. Ладно?..
Но тот не отвечал. Все последующие увещевания Сеспедеса также не возымели никакого результата: Вейга лишь почесал себе руки и посмотрел на нас — наполовину растерянно, наполовину равнодушно. И этот мутный взгляд издалека, зрачками, расширенными настолько, что не видно радужки, казалось, скользил по людям и предметам, глядя на них оттуда, откуда нет дороги назад.
— Он тоже галисиец, — сказал Сеспедес, когда мы отошли. — Матрос Сантьяго Фистерры… Девять лет в марокканской тюрьме — поэтому он стал таким.
Когда уже темнело, у меня состоялось еще одно знакомство. Этого человека — Сеспедес представил мне его как Дриса Ларби — мы встретили в районе ипподрома, напротив «Джамилы», одного из трех ночных заведений, которыми он владел в городе (об этом и кое о чем еще я узнал позже), когда он выходил из роскошного двухместного «мерседеса».
— Мой друг Дрис, — сказал Сеспедес, хлопая его по спине, и я оказался лицом к лицу с рифом — полноправным подданным Испании, говорившим на чистейшем кастильском наречии[29]. Среднего роста, очень курчавые черные волосы, тщательно подстриженная борода. Руки из тех, что пожимают твою осторожно, проверяя, что у тебя в ней.
— Мой друг Дрис, — повторил Сеспедес. И взгляд, каким мой новый знакомец смотрел на него, осторожный и почтительный одновременно, навел меня на мысль: интересно, какими подробностями биографии этого уроженца Эр-Рифа обусловлено сие исполненное осторожности уважение к бывшему правительственному уполномоченному?
— Мой друг такой-то. — Настал мой черед быть представленным. — Изучает жизнь Тересы Мендоса. — Сеспедес выпалил это как раз в тот момент, когда риф подал мне правую руку и, держа электронные ключи в левой, навел их на свою машину, отчего она издала пронзительное «уи-уи-уи», когда включилась сигнализация. После этого Дрис Ларби принялся молча разглядывать меня и разглядывал так долго, что Сеспедес рассмеялся.
— Успокойся, — сказал он. — Он не полицейский.
От звука бьющегося стекла Тереса Мендоса нахмурилась. Люди за четвертым столиком разбили за этот вечер уже второй стакан. Тереса переглянулась с официантом Ахмедом, и он направился туда с совком и веником, молчаливый, как всегда; черный галстук-бабочка свободно болтался у него под кадыком. Огни, крутящиеся над небольшим пустым танцполом, скользили по его полосатому жилету, разрисовывая его ромбами. Тереса взглянула на счет клиента, который оживленно беседовал в самом конце стойки с двумя местными девушками. Сидел там уже пару часов, и счет достигал внушительной цифры: пять порций виски «Уайт Лейбл» со льдом и водой для него, восемь маленьких бутылочек шампанского для девочек (большую часть Ахмед потихоньку унес назад, пока менял бокалы). До закрытия оставалось двадцать минут, и Тереса невольно слышала обычный для этого часа разговор. Я жду вас на улице. Одну или обеих, лучше обеих. И так далее.
Дрис Ларби, хозяин заведения, был непреклонен во всем, что касалось официальной морали. Это просто бар, и точка. В свободное от работы время девушки были вольны распоряжаться собой. Или вольны в принципе, ибо контроль был весьма жестким: пятьдесят процентов заведению, пятьдесят — самой девушке.
Случались выезды и вечеринки на стороне, где нормы претерпевали изменения в зависимости от места, личности участников и, так сказать, образа действия. Я предприниматель, любил повторять Дрис. А не просто какой-нибудь сутенер.
Вторник, почти конец мая. В этот вечер народу было немного. На пустом пятачке понапрасну заливался Хулио Иглесиас. «То был красавец-кабальеро», — пел он. Тереса, машинально шевеля губами, беззвучно подпевала, сидя с шариковой ручкой в руке над листком бумаги, освещенным лампой возле кассы. Так себе вечер, думала она. Почти пустой. Не то, что в пятницу или в субботу; тогда приходилось подвозить девочек из других заведений, потому что в «Джамилу» битком набивались чиновники, коммерсанты, богатые марроканцы с той стороны границы и офицеры гарнизона. В общем, приличный средний уровень, из особо крутых — почти никого, кроме неизбежного минимума. Девушки чистенькие, молодые, симпатичные — Дрис набирал их в Марокко, на окраинах Мелильи, иногда попадались из Европы, с Полуострова, и обновлял каждые полгода.
Пунктуальные — так сказать, отличительная черта заведения — выплаты представителям закона и соответствующим властям, чтобы те жили сами и давали жить другим. Бесплатные рюмки и стаканчики заместителю комиссара полиции и инспекторам в штатском. Образцовое заведение, все лицензии в полном порядке. Почти без проблем. Ничего такого, чего Тереса не знала бы наизусть и не хранила бы, умноженное до бесконечности, в своей еще свежей памяти о Мексике. Вся разница лишь в том, что здесь, хоть народ не отличался особой учтивостью, и манеры были похуже, никто не хватался за пистолет, а улаживал все ловко и аккуратно. И даже — к этому ей долго пришлось привыкать — были люди, которые совсем не брали взяток. Вы ошибаетесь, сеньорита. Или грубее, но очень по-испански: сделайте мне одолжение и засуньте это себе в задницу. Что, разумеется, иногда осложняло жизнь. Но часто и облегчало.
29
Имеется в виду диалект Кастилии, центрального региона Испании, занимающего около 1/3 ее территории. Превратившись в XIV–XV веках в национальный и литературный язык единой Испании, он считается эталоном испанского языка.