Я не увижу больше моего замка, родного моего дома, моего леса, моей речки… Девочка любила Большой камень… он был теплый и шероховатый… Ооо! Господи, я не хочу…
Нет, нет, я не хочу жить. Жизнь — это страх. Не думай о жизни. Ее больше нет для меня. Я не согласилась вчера бежать, и я не сожалею об этом. А если бы я согласилась?.. Я умирала бы от страха где-нибудь в темном убежище… вот придут, вот догонят, вот схватят… Нет, не нужно этого. Я не сожалею, не сожалею. Мне нечем жить. На что мне замок, Большой камень, цветник — без Эльвиры, без Давида?.. Я хочу к ним. Я хочу умереть.
Lux aeterna[107]. Боже, Боже, укрепи меня! Боже, Боже, дай мне силы умереть!..»
— Все-таки я не могу этого видеть.
— Так не смотрите, ди Маро. Закройте глаза, и вы ничего не будете видеть.
Грипсолейль и ди Маро, в черных накидках с красным крестом и голубым сердцем, стояли в первой шеренге, у самого эшафота.
— Мне надо было бы умереть в тот день!..
— Так что же вы упустили момент?
— Не рвите мне сердце, Грипсолейль!.. Гилас был неумен, но он счастливее всех нас, он герой, он не изменник…
— Гилас бесспорно был глуповат, что он и доказал своей смертью. И фригийцы подтвердили это экспериментально: дураков — в воду. Вы забыли, как они проволокли мимо нас его голый труп?.. В тот момент Гилас выглядел омерзительно. На редкость глупо было погибать в тот день. Мы были проданы все, на корню, сами знаете кем.
— И вы это знали?!
— А про что я вам толковал постоянно, ди Маро? Даже дуэль у нас с вами случилась, не припоминаете?..
Грипсолейль отвернулся и стал болтать с соседом слева. Ди Биран из второй шеренги присоединился к разговору. Речь шла о какой-то ерунде: цвет офицерских галунов на новой форме, выпивка, покладистая Марион из «Голубого цветка» (раньше называемого «Белым цветком»)… Потом заговорили о судьбе капитана де Милье, командира белых мушкетеров королевы. Он как-то странно исчез в тот день, восьмого июля. Его не обнаружили ни среди живых, ни среди мертвых. Вряд ли его труп могли выбросить в воду — хотя ходил и такой слух, — капитан де Милье все-таки был вельможа, а Принцепс неоднократно внушал своим, чтобы в воду бросали с разбором. Кто-то передавал за верное, что де Милье вырвался из Толета и отправился с двумя мушкетерами — анк-Венком и лейтенантом ди Ральтом — навстречу Викремасингу. Другой тут же опроверг его, заявив, что ди Ральт служит теперь в лейб-гвардии Кейлембара — он видел его вчера своими глазами. «Темна вода во облацех аерных», — щегольнул цитатой Грипсолейль. Ди Маро усиленно кусал губы и дышал, как загнанный конь. Грипсолейль наконец повернулся к нему:
— Бросьте. Героев из нас не вышло, милейший ди Маро, так не рядитесь в тогу. Она вам не идет. Героем, если без смеха, был один наш капитан Бразе, маркиз де Плеазант. У него с самого начала в глазах было написано нечто такое — или он убьет кого-нибудь, или его убьет кто-нибудь, ну, так и вышло. Сама королева рыдала на его трупе. Вот это славная смерть! А мы — что? Мы остались живы, нам делают предложение, мы принимаем его. Королева умерла — да здравствует Принцепс. Или в бунтовщики податься?.. Во имя кого, во имя чего?
— Не во имя, а против!..
— Тьфу ты, чума на дураков! Ди Маро, всякий бунт тем и ценен, что это бунт за что-то, за, а не против чего-то. А за что вы будете бунтовать теперь? За мертвую королеву?..
Ди Маро промолчал. Грипсолейль заговорил снова:
— Вот кого надо истреблять беспощадно — это черных. Когда я подумаю о них, мне даже смеяться не хочется. В тот день я таки славно подшиб двоих святых — отлично задрыгали ногами на паркете! И вчера ночью, выходя из кабака, я зарезал еще одного — прямо в спину всадил. Это уж пятнадцатый.
— Не очень-то последовательны ваши речи, — съязвил ди Маро.
— А если я мщу? Мщу им за моего друга Делагарди? Несчастный Франк, они взяли его!.. Но он не показал на меня… а мог бы — я такой же безбожник, как и он. Я целый месяц не спал, чтобы меня не взяли сонного… Бросьте ваши ухмылки, ди Маро, или я ударю вас!..
— Капитан, тише… капитан… — пронеслось по шеренге.
Свирепый капитан Дикнет прошел перед строем и остановился против Грипсолейля.
— Вы, Грипсолейль, сколько я знаю, — сказал он, — питаете к Лианкару нежнейшую любовь, прости, Господи, мое согрешение.
Грипсолейль мгновенно все понял — каким-то шестым чувством. По лицу его зайчиком промелькнуло жестокое злорадство.
— Да, мой капитан! И я всегда мечтал доказать это ему лично!
— Вам представился случай. Пойдемте со мной.
— Неужели?! — невольно вырвалось у ди Маро. — Капитан, позвольте и мне!..