Баркелон тоже не знал одной очень важной вещи, именно того, что и он не только охотник, но одновременно выслеживаемый зверь. Он не подозревал, что птичьи пересвисты были сигналами тех, кто подслушал его. Сигналы полетели в глубь леса, где, в густо заросшем овраге, таился довольно большой отряд.
Эти люди были вооружены чем попало и одеты в лохмотья, и сидели они не правильными группами, а в беспорядке; иные валялись или попросту спали, иные закусывали. Но у всех на шляпах, на дедовских шлемах или прямо на взлохмаченных головах были белые повязки. И лица их — немытые, худые, исковерканные страданием — были мрачны и решительны.
Это была народная армия. Здесь были крестьяне, бывшие фермеры и батраки, деревенские ремесленники и даже горожане. У каждого из них лигеры отняли имущество и близких. Они собрались, чтобы мстить разбойникам-дворянам, от которых и в мирное-то время житья не было, и чтобы защитить королеву — как-никак, они были ее верноподданные. Для того и надели они белые повязки — это был цвет виргинских королей.
Под молодой березкой, на куче нарубленных веток, помещался предводитель. Он размял себе ямку, чтобы ноги были выше головы, и лежал неподвижно, заложив руки за голову. Немигающие глаза его были уставлены в голубое небо, проглядывающее между мелких подвижных листочков березки. Глухой грохот боя не беспокоил его.
Рядом с ним сидел священник, судя по замызганной, донельзя оборванной рясе и шапочке; лицо же его ничем не отличалось от других лиц — такое же грязное, небритое и изможденное. Этот, в отличие от предводителя, то и дело менял позу, явно волнуясь. Но капитан крестьянской армии никак не реагировал на это. Он не шевелился, точно зверь, никогда не делающий лишних движений.
Наконец птичьи пересвисты долетели до оврага, и к капитану подскочил бледный от возбуждения парень в зеленом капюшоне:
— Авель! Они получили приказ! По южной дороге идет королевский отряд, они нападут на него и перережут!
Авель выслушал все это не двигаясь, но как только парень замолчал, он поднялся на ноги быстро и бесшумно.
— Ребята! — сказал он вполголоса. — Пора!
Партизаны поспешно вскакивали, приводили себя в порядок. Авель, затягивая ремень с мечом, говорил подбежавшим помощникам:
— Рассыпаться цепочкой, арбалетчики вперед. Стрелять им в спины без всякой жалости, пусть каждый свалит по одному негодяю. С волками — по-волчьи. Нашим сигналом будет лай собаки. Как услышите — кидайтесь все… Ну что же, отче, — повернулся он к священнику, — благослови воинство. Да потише кричи.
Поп вышел перед толпой с поднятым распятием.
— Дети мои! — произнес он, фанатически сверкая глазами. — Мы идем сражаться за правое дело, и я пойду с вами в первых рядах. Мы идем мстить! Кто скажет вам, что месть — неугодное Богу дело? Никто не скажет нам этого. А если кто и скажет — не верьте этому прохвосту…
…Баркелон плотоядно улыбался, разглядывая колонну Альтисоры из-за кустов. Королевские солдаты изрядно растянулись; видно было, что они устали. Однако скоро предстояло перестроение в боевой порядок, и Баркелон знал, что тогда усталость у них как рукой снимет. Их надо брать сейчас, пока они еще не зарядились нервным напряжением боя, пока ими еще владеет однообразный расслабляющий ритм похода; но он выжидал, пропуская бредущие взводы, высматривая хвост колонны. Mort du vinaigre[22], какая сила народу тащится с этим Альтисорой! Дальше ждать нельзя. Баркелон видел, что в голове колонны уже началось оживление, заблеяли рожки. Пора.
И тут он не выдержал и, вместо того чтобы сделать сигнальный выстрел, издал нечленораздельный звериный вопль, и лес ответил ему таким же, долго сдерживаемым, ревом. Аркебузный залп ахнул над дорогой.
Люди Баркелона посыпались с откоса, как обвал. На дороге падали скошенные пулями королевские солдаты, началась суматоха. Баркелон обернулся к своему вестовому, чтобы взять повод, и ошеломленно смотрел, как тот медленно оседает на землю; он не заметил стрелы, торчащей между лопаток вестового.
Вторая стрела попала в шею лошади. Животное взбрыкнуло, ударив Баркелона грудью, и полетело вслед за ним с обрыва.
Собачьего лая никто из лигеров не расслышал.
Жанна со своей свитой помещалась на бывшем мрежольском выгоне, откуда хорошо было видно, как развертывается сражение. Она стояла под тем самым дубом. С его ветвей свисали кое-где обрывки ремней и веревок, но она не обратила на них внимания — она ведь не знала, что это за дуб.
Солнце совершило свой круг и светило теперь в глаза королевской армии. Бой шел уже свыше двенадцати часов. Жанна кусала губы. Мрежольский лагерь отвечал на атаки губительным огнем, и груды трупов перед его валами все росли. Юный Адольф Викремасинг только что вернулся с редута Принцепса от маршала и донес, что колонна Альтисоры, не успев развернуться для боя, смята неожиданным нападением лигеров из мрежольского леса. Дело принимало дурной оборот. Жанна внезапно почувствовала какую-то больную усталость. Война, казавшаяся ей прекрасной игрой, предстала вдруг чем-то тяжелым и твердым, с острыми углами, сдавливающими ее со всех сторон. Ей захотелось уехать, все равно куда, лишь бы подальше; но она оставалась на месте, и удерживало ее отнюдь не чувство долга или другие высокие соображения — удерживала ее мысль о том, что надо карабкаться в седло. Это было выше ее сил. Проще всего было бы лечь, где стояла, прямо на плотно убитую землю под дубом, но Жанна подавляла в себе и это желание. Внезапно обнаружилось, что пахнет вокруг дуба чем-то мерзким, не то падалью, не то человеческими испражнениями. «Это война пахнет, — подумала Жанна, закрывая глаза, — Боже мой, до чего же мне плохо!» Она слышала голос герцога Лива на фоне стрельбы; тот непринужденно нес какую-то светскую французскую чепуху и, судя по интонациям (слов она не разбирала), чувствовал себя превосходно. Жанну волной захлестнула неприязнь к блистательному герцогу. «Чего ему, в самом деле, понадобилось у меня? Войны ему, видите ли, не хватает! Это моя война, а он приехал развлечься, посмотреть на то, чего не может увидеть у себя! Ну и ехал бы во Францию, там тоже война, не все ли равно, где на нее смотреть! Она всюду одинакова… Да, для него, но не для меня. Я хочу домой, хочу к Эльвире… Но я не могу, я должна стоять тут, под этим проклятым дубом, и нюхать эту мерзость… Когда же это кончится?..»