Фили улыбнулся и сам ощутил, что это вышло шире, здоровее, будто по-старому.
- Ей повезло, - сказал он серьезно. Кили удивленно моргнул, улыбнулся недоверчиво, и он поторопился заговорить о другом: - Торин знает? Что он сказал?
Кили нахмурился и опустил глаза, потом улыбнулся, рассеянно крутя в пальцах пустой свой кубок.
- Ничего не сказал, - ответил он. - То есть… Я говорил, пытался объяснить ему, а… Он засмеялся. Не надо мной - над собой как будто. И обнял меня.
Фили изумленно и весело поднял брови. Если бы он успел представить себе то, как поведет себя дядя, доведись ему узнать, что сын сестры его мечтает о деве из эльфов, он представил бы потрясение и гнев, и совсем уж не смех и не объятия. Сам он с дядей почти не говорил и, сам не отдавая себе в этом отчет, избегал его. Отчаянный и бессловесный стыд, древний как сам мир, гнал его вон из дверей, едва только Торин входил в них. Многое для чужих глаз не предназначено, слишком глубокое, слишком свое, а Торин видел его за делом более личным, чем нестерпимые слезы с кровью из сердца и соленые поцелуи сквозь стон. Торин видел, как он умирает.
Он хотел было спросить Кили об этом разговоре, о том, неужто Торин и впрямь ни словом не возразил, но, повернувшись к брату, обнаружил, что тот уже спит, привалившись плечом к стене и уронив на грудь растрепанную голову. Фили набросил на него одеяло и, вытянувшись на шкурах у очага, тоже заснул, мгновенно и глубоко. Без сновидений.
Последующие несколько дней Кили собирался в дорогу, и Фили впервые с тех пор, как очнулся после ран, занят был делом с удовольствием: перебирая с ним вместе карты, выбирая снаряжение и еду в дорогу, он каждое мгновение понимал, что до следующего такого могут годы пройти, и, еще не сдаваясь грусти и тоске по уходящему, только с большим вкусом пил каждый глоток этого последнего времени с братом. И накануне полнолуния отправился вместе с Кили за ворота, проводить его в его собственное путешествие.
Сначала ехали верхом, потом, когда полная луна прозрачным серебром уже завиднелась на медленно темнеющем небе, пошли пешими, ведя коней под уздцы и двигаясь нелепыми перебежками: то совсем медленно, как будто брели, беззаботно пьяные, с веселой попойки домой, то вдруг едва ли не бегом, и Фили вдруг догадался: Кили боится, что она - Тауриэль - не придет. Торопится узнать наверняка и страшится. Ни с того ни с сего Фили подумалось, что песни врут не про одну только смерть - про любовь тоже. Где это пелось о том, что красавец-герой боится, что прекрасная девушка не придет на свидание? Или о том, что гном ради эльфийской девы горы бросит?
Она пришла. Фили догадался об этом по тому, как Кили вздрогнул вдруг, замер, а потом бросился было вперед, не удержав тело на краю своей счастливой пропасти, но остановился и повернулся к нему. У Фили уйма времени была подумать над тем, как он станет прощаться, пока они ехали сюда, но почему-то он все равно оказался не готов. И ему было грустно едва ль не до слез сквозь серо-звездное счастье этого тихого вечера, но хорошо, все было хорошо, и он понял теперь Торина - здесь нечего говорить, можно лишь засмеяться и обнять, в последний раз. Он крепко сжал плечо Кили и улыбнулся.
- В добрый путь! Куда бы ни… В добрый путь.
Кили молчал и долго смотрел ему в глаза, не то говоря этим взглядом, не то стараясь услышать, потом мотнул головой и сжал его в крепком, яростном объятии. Отпустил и попятился, вслепую поймав повод своего конька и упрямо глядя на Фили, улыбаясь, и тот тоже смотрел на него. Глупо, но он чувствовал сейчас, как уходит от него его лето, и пусть ночь еще была тепла и не падала еще зелень с ветвей, и ветер нес запахи дыма и цветущей земли, но он один оставался дышать ими, и не с кем ему теперь было молчать о том, что он был счастлив, тогда и теперь, без богатств и королевства, без чужой гордости, без славы и без завтра, даже без настоящей шахматной доски.
Кили отвернулся и пошел вперед, дальше. Фили провожал его глазами, пока фигура его не растворилась в густевших над водами реки и озера сумерках. Отвернулся, когда стало нечего больше видеть, и пустился в обратный путь.
Ночь густела и темнела вокруг, но Фили не торопился вернуться домой. Намотав повод конька на здоровую руку, он медленно шел вдоль берега озера, рассеянно глядя куда-то в небо впереди и не выбирая дороги. Просто шаг, и еще один, и еще… В стороне мерцали теплыми искрами в синем ночном дыму редкие неспящие окна города людей. Еще года не прошло с той поры, как он увидел Дейл впервые - пустые серые руины, где ветер живет с тишиною, а теперь уже вновь ожили эти дома. Врата Эребора горели сквозь ночь золотой мозаикой факелов. Он долго смотрел на них, пытаясь вспомнить, что почувствовал, впервые войдя в них, но не мог. Все было тускло и бледно, и память его населяли серые холодные призраки. Сам не понимая, зачем делает это, он повернул в другую сторону и быстро, почти бегом, зашагал к вздымавшемуся впереди, на севере, остро обломанному кряжу, увенчанному серыми камнями Вороньей высоты.
Коня бросил у подножия - через путанное сплетение коридоров и лестниц ему все равно было не пройти - и пошел по крутому склону наверх. Приходилось заставлять себя не вспоминать, позволить ногам самим выбирать дорогу - он все равно не помнил разумом, какой дорогой шел в тот единственный раз здесь, но тело помнило, и его как железную стружку к магниту, как призрака к своему кургану, тянуло и вело к тому месту, где он погиб.
Ведя рукой по стене этого неощутимого воспоминания, он в слепую шел по коридорам. Темно было, как в мешке с углем, и тихо, как под водой, только его шаги звучали под невидимыми сводами меж едва различимых стен. Из разверстой глотки мрака впереди тянуло сухой, пыльно-каменной затхлостью и гнилью, мерзкий запах тления креп с каждым его шагом, и в конце концов жуткая уверенность поселилась в нем: он повернет за угол и увидит на полу свое тело. Глаза давно привыкли к темноте, но Фили все равно не заметил и споткнулся о что-то, с дребезжащим железным звоном откатившееся в сторону. Он наклонился, пригляделся и, содрогнувшись, поднял с пола свой меч. Тела убитых им орков - серые остовы в лохмотьях кожи и брони, лежали здесь же, серые камни до сих пор пятнала черная высохшая кровь.
Никто не бывал в этом месте после битвы.
Битва все еще была здесь.
И когда из-за поворота коридора прямо впереди вдруг выплеснулся красный отблеск факельного огня, Фили едва сдержал крик. С беззащитным отчаянием паники выставив перед собой подобранный меч, он прижался спиной к стене - только не снова, не как тогда! - и впился застывшими глазами в выползающее из-за угла пятно страшного чужого света, до боли в пальцах сжимая в ладони рукоять.
Огромная тень прянула из-за угла и вдруг уменьшилась, эхо, множащее шаги одного в гомон и грохот армии, утихло, и знакомый голос испуганно спросил:
- Фили?
- Ори! - Меч с лязгом грянул острием об пол, вывернувшись из изнеможенно разжавшихся пальцев. - Что ты здесь делаешь?
- Я… - ученически поспешно выпалил Ори и замолчал, вдруг потеряв под своими словами опору. - Я хотел сложить песню. О ваших деяниях, о том, что здесь произошло. Пришел увидеть, каково же это место… И за правдой, кажется.
Фили нахмурился.
- Правдой?
- Да. - Ори посмотрел ему в глаза с внезапной силой и прямотой. - Каково это - погибать.
Непонятная злость вдруг взвилась у Фили в груди, и рванувшиеся с губ бессвязные слова лезвием полоснули горло:
- Это разочарование, мерзость и зверство. И правда, Ори, слишком много правды в том, что ты не из света и стали сделан, а из костей, требухи да… - Он оборвал сам себя, зло мотнув головой. - Не надо тебе такое знать, все равно с подвигами и геройством не зарифмуешь.