Он слышал, что говорит почти грубо, как будто Ори был перед ним виноват в чем-то, и хотел было извиниться, но Ори не дал ему времени.
- Кили говорил другое, - сказал он просто.
Фили вздрогнул, не уверенный, что хочет знать.
- Что?
- Что это больно. И все.
«И все». Фили тихо засмеялся, замотал головой, глядя в черноту над их головами и через все расстояние, что пролегло теперь между ним и Кили, - на брата. Как, как ты живешь так, как у тебя получается, что эльфийская дева из всей своей вечности выбрала тебя, что даже смерть для тебя - это всего лишь больно?.. Голос Ори вырвал его из мыслей этих.
- Там где звонкая песня начало берет,
Там не знаю герои хлопот и забот.
Там у них за плечами
Нет тоски и печали,
И зовет их дорога вперед.
Фили слушал, от удивления забыв о туче черных безответных вопросов, что стервятниками кружили над ним в темноте этого склепа.
- В наших песнях любимых о доблестных днях
Никогда не подводит героев броня,
Не оступится конь,
Не вспотеет ладонь,
И ветрам не похитить огня.
В этих песнях не место дырявым плащам,
Кошельку, что давненько уже отощал.
В них не вместится сон
И горячий бульон,
И сапог, что по швам затрещал…
Замолчав, Ори робко улыбнулся ему.
- Ну вот. А ты говорил, я не зарифмую!..
Фили засмеялся. Эхо этого звука забилось под сводами, и ему послышалось, как где-то там, высоко, с криком и клекотом разлетаются птицы, как будто вспугнутые брошенным в них камнем. Ори вторил ему. Оба они смеялись долго, задыхаясь, с жадностью и со страхом замолчать, напивались глупым этим своим весельем, как водой - с трудом выбравшиеся из пустыни бродяги, обливаясь, давясь, задыхаясь и наслаждаясь. И когда Ори помог ему подняться и оба они зашагали по длинным коридорам башни назад, Фили показалось, будто лопнула с тугим и злым стальным звоном струна, между ним и его пролитой здесь кровью натянутая. Трупы стали просто трупами, и меч его заржавел, и здесь было душно и темно, но и только. Незримое присутствие былого исчезло. Битва кончилась.
Возвращались в Эребор не торопясь, выбрав кружную дорогу вдоль берега озера. Провожающая Кили навстречу его выбору луна уже заходила, висела совсем низко над темной бахромою леса, и по воде тянулась широкая серебряная дорожка, казавшаяся такой густой, что кажется - направь туда коня, и та зазвенит под его копытами, поведет в даль, в небо… Налетел ветер, и Фили, рывком натянув поводья, остановил коня и замер на месте, вдыхая и не смея выдохнуть тот самый запах. Спрыгнув с седла, он бросился к воде: оттуда, из подводного мира серебряных лунных отражений, тихий ветер нес аромат тех самых цветов, что обратились склонявшейся над его могилой девой, не отпустившей его на дно.
Цветы эти, когда увидел, он едва признал - они запомнились ему другими, красивее, волшебнее, больше - но мысль эта сгинула, едва явившись. Под недоумевающим взором Ори Фили осторожно, почти благоговейно надломил тонкий, волгло хрустнувший стебель, а потом алчная жажда чуда захватила его, и он набрал цветов так много, сколько одной рукой смог удержать.
Вернувшись в Эребор, Фили положил свои цветы в миску с водой и, сидя с ней на коленях у очага, до глубокой ночи смотрел на прозрачное облако душистых лепестков в грубом рыжем свете пламени, боясь и надеясь среди трепещущих теней увидеть вновь то самое лицо. Вместо этого он увидел, как серо-алая зазубренная сталь выходит у него сквозь ребра и мокро, густо блестит. Он с криком проснулся, судорожно схватившись рукой за пробитую грудь, и увидел на пальцах кровь. Ему показалось, он чувствует, как с морозным сухим хрустом седина звериного ужаса бежит по его волосам, а потом увидел на полу в луже воды разбитую миску и безжизненные цветы среди осколков, один из которых в крови. Уронил миску, разбил, наткнулся рукой на осколок во сне - вот и все. Успокоенный, он почти заснул снова, когда внезапно грянувшее озарение распахнуло ему глаза, и он резко сел и поднял к лицу руки. Подчинилась - разумеется - только левая. А порезы и кровь были на правой. Выходит, она слушалась его, пока он спал.
Цветы завяли, и Фили снова пошел к озеру, за новыми. Они не спасали от кошмаров, не осыпались белым вихрем лепестков, из которого ступала к нему дева с волосами как солнце и глазами голубее небес, но он упрямо приносил и приносил их в свой пустой чертог и все ждал, сам не зная чего. Это продолжалось до тех пор, пока, придя на берег в очередной раз, он не обнаружил, что сегодня явился сюда не один.
Девушка в голубом узорчатом платье, с заплетенными пушистым кружевом светлыми волосами, стояла на берегу и смотрела вдаль, на широкий простор воды, серебрящейся дрожащими отражениями облаков. Услышав его шаги, она обернулась, и Фили будто ветром толкнуло в грудь, он замер, глядя на ее лицо, осторожно, как к пугливой птице, потянувшись к неясному, готовому ускользнуть воспоминанию: ведь он ее видел уже, он ведь…Она…
Она дочь Барда, вспомнил он и отчего-то ощутил разочарование. Сестра храброго мальчишки, бросившегося на помощь отцу сквозь гибель и огонь. Не та.
Она тоже узнала его, улыбнулась было, но раздумала и только склонила голову в знак приветствия. Он тоже поклонился, улыбнулся.
- Госпожа.
- Меня зовут Сигрид.
Да. Он слышал, как обращались к ней ее брат и младшая девочка, но не запомнил имени.
- Фили, - назвался он. - К вашим услугам.
Сигрид смотрела на него так серьезно, как будто он что-то очень важное ей говорил, а не пусто любезные слова.
- Спасибо, - сказала она. - Ты помог нам тогда, а я не поблагодарила.
Он с трудом сообразил, что речь об орках, разгромивших мирный их дом той злосчастной ночью, когда едва не умер Кили.
- Пустое. Вы дали нам кров, а мы вам в ответ - войну. Я сожалею. Поверь.
- Как твой брат? - Девушка как будто услышала отзвук имени Кили в его мыслях. Что ж, Кили всегда был громким.
- Здоров, - ответил он и добавил, решив, что сказать это важнее: - Счастлив.
Она кивнула, коротко взглянула ему в лицо и отвела глаза - как будто прикоснулась и отдернула руку. Они поговорили еще немного - о неважном, о чужих делах и новостях, друг для друга не интересных, о смутном будущем их земель, о котором сами ничего не знали… Фили никогда не любил долгие разговоры, теперь меньше, чем когда-либо прежде, да еще и разговоры вот такие, заведомо никуда не ведущие, выжимаемые с губ вежливостью и скукой, как будто орудиями пыток. Но этот разговор не был ему неприятен. С ней он мог говорить так, как будто ничего не произошло. Потому что для них двоих это так и было: она ничегошеньки не знала о нем, да и он о ней, он ни в чем не был перед ней виноват, а она не видела его таким, каким он быть не хотел и боялся. А месяцы одинокого сидения за закрытой дверью в попытках спастись от встречи с теми, кто слишком много видел, перед кем он был слишком виноват и чьих ожиданий не сумел оправдать, брали свое, и говорить с кем-то под чистым небом, без серой тени этих туч, было приятно.
Сигрид простилась первой и ушла, сказав, что ее давно уж ждут дома, и Фили тоже повернул назад, собрав цветы, за которыми и приходил, но в этот раз унеся вместе с их душистой охапкой память о неярком, но изумляющем очаровании этой девочки, таком же, как в вольных птицах и нежных цветах, гравированных отчего-то на свирепой стали боевого клинка.