Сигрид не успела ответить - вдруг нахмурившись, она вгляделась во что-то за его спиной. Обернувшись, Фили заметил в траве какое-то шевеление и, шагнув ближе, увидел, что это птица. Растрепанный ворон, распластавший по земле широкие крылья и то и дело слабо дергавший ими, но отчего-то не улетавший, даже когда Сигрид осторожно потянулась к нему и коснулась его встопорщенных перьев.
- Крыло сломали, напал кто-то, — она зачерпнула вялую птицу из травы и расправила пальцами растрепанное в кровавый пух крыло.
Фили выдернул из-за пояса нож.
- Ему уже не поможешь. Можно только дать ему не мучиться.
Сигрид ахнула, как будто нож его целил в нее, а не в птицу, и детским движением попыталась спрятать ворона за спину.
- Жить не значит мучиться! - гневно воскликнула она.
- Он не может летать, - напомнил ей Фили, растерявшись перед лицом ее внезапного возмущения. - Что ты делать с ним станешь, всю жизнь на руках носить?
- Что-нибудь уж сделаю, - она сказала это жестко и, услышав себя, неловко улыбнулась, показывая, что не сердится.
Фили проводил ее до города и, простившись, отправился в Эребор, все пытаясь понять, что же такое напомнила ему, что за чувство разбудила в нем эта история с вороном.
«Они алчны и слепы. Они не видят ценность жизни тех, кто слабее их”.
Той ночью он был слабее. Слабее кого угодно, слабее птицы с переломанными крыльями, слабее сломанной ветки. А она, та дивная дева из странного края, принесла ему, проигравшему герою и не справившемуся солдату, цветы, и ему захотелось остаться, ради них, ради нее… Было бы странно, если бы ворон тоже не захотел.
Он повернулся и пошел, побежал назад. Ветер несся навстречу, сухо царапая пылью лицо и шею под распахнутым воротником и насмешливо зажимая ему рот острыми теплыми пальцами.
- Сигрид!
Она замерла у самых ворот, обернулась, и ворон на руках у нее завозился и зашелестел измятыми крыльями. Фили остановился перед ней и выдохнул:
- Ты права.
Девушка непонимающе подняла брови, и он, кивнув на нахохленную раненую птицу, договорил:
- Это не мучение. Ты…Сделай что-нибудь. Чтобы он жил.
Может быть, Сигрид и сделала - Фили не знал. Он долго после той встречи не видел ее, она не приходила к озеру. А он приходил, хотел ее встретить - как будто вина какая-то не давала ему покоя, он хотел увидеться с нею и убедиться, что на самом деле не виноват. Но ее не было.
В конце зимы парни Даина собрались обратно в Железные холмы, и Фили отправился с ними: он не бывал еще во владениях родича, а новизна всего вокруг и свобода от внимания знакомых, тяготившая его в оживавшем Эреборе все больше, задержала его в Кованной тверди до самого лета. Даин был щедро гостеприимен и приятно холоден и деловит, его владения были красивы новой, не похожей на Синие горы и Эребор свирепой зимней красотой, и народ здесь был иной, с норовом трудным, чуть что пылившим колючими искрами, как сугробы под ветром, но зато горячим и веселым, как пламя в их очагах.
В тот день был праздник. Сидя подле Даина на самом изгибе подковой составленных столов в полном веселого гомона, музыки и рева пламени в огромных очагах зале, Фили вспоминал пиры в Синих горах. Дядя ничего не ел, только пил, не очень-то пьянея, матушка погружалась в воспоминания, ничего не замечая вокруг, Кили, замученный своим детски безбородым видом, бросал безнадежные взгляды на танцующих с другими красавиц и шутил натянуто громким голосом, а сам он любил пиры за танцы больше, чем за все другое. От них, от лихого движения и слитности, захватывающего единства с другими, с музыкой, с воздухом, со всей жизнью вокруг, счастливым ливнем било в голову, сильнее меда и эля, и за пиршественным столом он редко задерживался.
Это был не первый праздник со времен освобождения Эребора: праздновали прошлый День Дьюрина, праздновали возвращение изгнанников из Синих гор и день гибели Смауга, и на всех этих пирах Фили сидел сколько полагалось, поднимал кубок во здравие и во славу и уходил, едва становилось можно. Прежняя страстная жажда непокоя и музыки исчезла вместе с жизнью из правой руки, движение теперь слишком напоминало о ее неподвижности. Но вместо этой страсти теперь была другая, и как бы он ни старался сам перед собой притвориться, он знал, что раз за разом оглядывает пиршественные чертоги Даина и ловит взглядом каждый промельк светлых волос, потому что надеется увидеть в них бело-желтые водяные цветы, а под их короной - то самое лицо. Если она была на самом деле, если действительно было все это, была их встреча, и ее голос, и эти цветы, то она могла быть родом только отсюда, могла прийти с воинами Даина в Эребор, могла быть лекаркой, или… Он не помнил ее лица, не смог бы описать ее, но не сомневался, что узнает ее, если снова увидит, и все пытался увидеть, смотрел, искал… На него тоже смотрели, он порой ловил на себе взгляды девушек, красивых, нарядных, не знающих, видно, как ржав и тускл его некогда золотой облик знатного наследника и храброго воина. Ловил и отворачивался.
- Чего сидишь? - Даин махнул рукой на полупустые столы, давно оставленные молодежью ради веселья поживее, чем есть-пить да разговоры вести. Перстни на его пальцах морозно вспыхнули в густом свете факелов. - Или в моих землях красавиц неурожай?
Фили и сам не понимал, что изменилось. Он никогда еще не любил, но не был и равнодушен, он чувствовал восхищение, желание, нежность и благодарность, и проживал эти чувства, отдавался им искренне и взаимно, но теперь они стали тенями без тела, и не было смысла ловить их.
- Другие пусть этот урожай собирают, - ответил он, принужденно улыбнувшись родичу.
- Нашел уже по сердцу кого?
Выпитое сделало его разговорчивым.
- Мне бы себя найти, дядя, - со смешком и вздохом отозвался Фили. - Потом уже кого-то еще.
Он вновь встретил Сигрид, возвращаясь. Она сидела на носу лодки в зацветающей гуще ирисов и камыша, у самого берега, и болтала босыми ногами в воде. Одна, как и в прошлые их встречи, но в этот раз его это удивило, хоть он и не знал почему.
- Как поживает ворон? - спросил Фили, поздоровавшись и спрыгнув с седла.
- Летает, - отозвалась она, мельком взглянув на него.
Он улыбнулся, обрадовавшись за несчастную птицу, как за родного кого.
- Так ты, выходит, лекарка!..
- Не бездельничать же дочери короля, - ответила Сигрид, тоже чуточку улыбнувшись.
Она спрыгнула из лодки на мелководье, подобрав юбку, чтобы не замочить, и неторопливо пошла вдоль берега, а взгляд Фили приковало к ее ногам, к тугому тонкому изгибу лодыжек под пышной тенью юбки. Только сейчас он вдруг понял, насколько сильно она другая, не похожая во всем на тех, кого он видел прежде, как тонкая хрусткая корочка над белой мякотью еще горячего хлеба на твердые ломти дорожного крама. Она не была красивее, в ней не было ничего из того, что было настоящей красотой - ни сильных красок, ни пышных тяжелых волос, ни сочно зрелой фигуры - она просто была иной, но в этом было что-то захватывающее.
Еще немного они поговорили - она в воде, он на берегу - а потом Сигрид заметила, что лодку ее какое-то невидимое подводное течение тащит неспешно, но верно, прочь от берега, в близкое русло убегавшей из озера речушки. Она бросилась поймать ее, отпустила юбку, и та поплыла за ней, голубая и золотая, как искрящаяся вода вокруг, и будто все озеро потянулось за ней текучим драгоценным шлейфом света и воды от края до края глаз.
С той поры они виделись часто - Фили сам искал с ней встречи, и она позволяла себя найти. Ему хотелось рассказывать ей про все подряд и нравилось смотреть на нее, и даже простившись, он до конца ее не отпускал, воспоминания следовали за ним повсюду до следующей встречи, и он до сих пор не мог запомнить толком, какой коридор в Эреборе куда ведет от ворот, но зато со всей ясностью помнил ее гордо прямые плечи, ребячески быстрый шаг и то, как она всегда чуть хмурится прежде, чем засмеяться.