Господин доктор. — Это — применительно к писателям и поэтам — звучит слишком сухо.
Господин… и потом фамилия. Нет. Разве что — если всегда выдерживать отчетливую паузу между двумя словами. Однако известно, что такое обращение его слегка коробит. Может, потому, что не лишено налета грубоватости, в которой чувствуется что-то неуместно-почвенническое, напоминающее об узловатых корнях.
Просто «Вы»?
Куда не кинь, всюду клин.
Но должна же найтись какая-то возможность, простая, чтобы реагировать на его слова, если он обратится к тебе. Или, на крайний случай, — чтобы обратиться к нему.
К Томасу Манну.
Два господина с Дальнего Востока
Нежно и льстиво овевает ветерок платаны. Легкая волнистая рябь пруда теряется в береговой зелени. Ветви плакучих ив свешиваются в воду. Один лебедь, будто приплывший из фантастической страны Брабант, праздно скользит по водной глади. В траве лежит забытое полотенце. Вдалеке необозримые ряды деревьев расступались, открывая широкий проход, Аллею вздохов. С полуденной августовской силой палит из синевы солнце. В тенистой листве замерли птицы. Непотревоженный гравий между газонами, можно подумать, сам по себе хрустит. Маргаритки неунывающе впитывают жаркий свет. В Хофгартен{53} почти не проникает шум уличного движения. Даже гул паровоздушного копёра на время рабочего перерыва стих. Скрюченная старая женщина в черном, с лыковой корзинкой в руке, ковыляет к роще, где должно быть попрохладнее. Опираясь на палку, старуха ненадолго остановилась, затем, шажок за шажком, продолжает свой путь. Корзинка, висящая на сгибе ее руки, кажется почти не наполненной, а может, и совсем пустой. Старуха поприветствовала господина в летней шляпе-панаме. Тот, не сбавляя энергичного шага, в ответ кивнул. Ботинки блеснули под светлым костюмом. Быстрым движением он промокнул себе лоб. Этот спешащий, пройдя по мосту и миновав слегка покосившуюся каменную вазу, исчез из виду, углубившись в городские улицы…
Его знобит. Он плотнее запахнул полы пальто. Клаус Хойзер мерзнет уже четыре дня, с тех пор как прибыл в Европу. Пальцы, конечно, не посинели, но перчатки он не снимал. В Шанхае столбик термометра уже подбирается к сорокаградусной отметке. Там вентиляторы распиливают душный воздух, который просачивается в раскрытые окна конторы вместе с шумом омнибусов, клубами пара из уличных харчевен и влажными испарениями с реки Хуанпу. Когда наступает время ленча — то есть именно сейчас, если учесть разницу во времени, — каждый служащий Восточно-Азиатской компании, с центральным офисом в Копенгагене, откладывает карандаш в сторону, накрывает пишущую машинку чехлом и на ближайшие, самые жаркие, часы забывает обо всех импортно-экспортных делах этой средней по размеру фирмы. Служащие, белые и китайцы, в людской сутолоке перед своей конторой покупают себе какую-нибудь еду — фаршированные рисовые клецки старика Шу Цианя из Цзинани были, например, и вкусными, и полезными для здоровья — и удаляются либо в парк, либо к себе домой, если, конечно, дом этот не находится в отдаленном квартале. Сам он жил не настолько далеко, чтобы нельзя было как следует насладиться сиестой. От конторы на Сычуань-роуд всего двадцать минут пешком до отеля Old Victorian, где он поселился четырнадцать лет назад, а если быть точным — в мае 1940 года. Обычное дело. В заморских краях он редко жил где-либо помимо отелей. Квартиры для сдачи в аренду там вряд ли существуют. А строить себе дом — в Индонезии или на берегу Хуанпу — не имеет смысла. В гостиницах, где ему доводилось жить — в отеле Centraal на Суматре, теперь вот в Old Victorian, — обслуживание было идеальным. Хороший завтрак сервировали прямо в номере, ванную и полы ежедневно мыли, а вечером в баре он всегда мог, если хотел, подремать, или вступить в разговор с заезжими гостями отеля, или, например, по случаю своего дня рождения распить с Анваром бутылку шампанского. Какой же пластичной, приятной, окутанной теплом была его жизнь в Азии! После полудня он ложился на широкую, уютно поскрипывающую кровать, воспринимал теперь шум, доносящийся из переулков, только как отдаленную мелодию жизни и, тихонько ворча, уговаривал себя заснуть. В полтретьего его будил Анвар, до этого с удовольствием гулявший где-нибудь в окрестностях, но успевший приготовить для него свежую рубашку для послеполуденной службы. Дни по большей части протекали очень приятно. Гул Шанхая редко становился обременительным. Голоса, велосипедные звонки, гудки бьюиков и ситроенов смешивались с невнятным шумом, сквозь который время от времени прорывался бас пароходной сирены… Здесь же его пугают как глубокая тишина, так и тяжелый грохот машин.