Наконец ему с Перкеном удалось извлечь камень, он опрокинулся, явив свою нижнюю часть, покрытую бесцветными мокрицами, которые, спасаясь от ударов, спрятались под ним.
Теперь у них в руках были головы и ноги танцовщиц. А туловища оставались на втором, свободном с двух сторон камне, выступавшем из стены, словно горизонтальный зубец.
Перкен взял кувалду и снова стал бить по верхнему камню. Он надеялся, что тот уступит сразу после первого удара, но ничего подобного не случилось, и он продолжал стучать механически, снова охваченный яростью… На какую-то долю секунды он опять увидел ряды своих смотров, но уже без пулемётов и сметённые, сокрушённые, словно после набега диких слонов. Сознание его затуманилось, а непрерывно повторяемые удары, подобно любому целенаправленному усилию, вызвали волну чувственного наслаждения; однако эти же удары вернули его вновь к действительности — камню…
Внезапно он затаил дыхание — изменился звук ударов — и поспешно сорвал очки: глаза его заволокло видение, что-то голубое и зелёное рвалось наружу, и, пока он в растерянности хлопал глазами, другое видение, превосходившее по силе всё, что его окружало, заслонило собой остальное: линия излома! Солнце отсвечивало на ней; скульптурная часть, на которой тоже виднелась чёткая линия излома, валялась в траве, словно отсечённая голова.
Он вздохнул неторопливо и глубоко. Клод тоже почувствовал облегчение, будь он послабее, пожалуй, заплакал бы. Жизнь снова возвращалась к нему, словно к утопленнику, дурацкое умиление, уже испытанное им в ту минуту, когда он увидел первую скульптуру, снова охватило его. Вид этого камня, упавшего изломом вверх, неожиданно примирил его и с лесом, и с храмом, и с самим собой. Он представил себе, как будут выглядеть все три камня, если поставить их вместе, один на другой: две танцовщицы, причём из числа самых безупречных среди известных ему скульптур. Предстояло погрузить их на повозки… Мысль его работала неустанно; доведись ему заснуть, он тотчас проснулся бы, только бы перевезти их.
По расчищенной тропе туземцы толкали теперь уже три плиты. Он глядел на это сокровище, добытое с таким трудом, слушал приглушённый стук плит, которые по очереди прижимали к земле стебли тростника, и считал, сам того не сознавая, удар за ударом — так скупой пересчитывает деньги.
Перед обвалившимся входом туземцы остановились. Быки по другую сторону не мычали, зато было слышно, как они роют землю копытами. Перкен велел срубить два дерева, обвил верёвками один из скульптурных камней и прикрепил его к стволу, который шестеро туземцев водрузили себе на плечи, но поднять его они так и не смогли. Клод тут же заменил двоих, одного — боем, а вместо другого стал сам.
— Поднимайте!
На этот раз носильщики в полнейшем молчании медленно распрямились все вместе.
Хрустнула ветка, потом ещё несколько, одна за другой; хруст приближался. Остановившись, Клод вглядывался в лес, но, как всегда, ничего не увидел. Какой-нибудь любопытный житель дальней деревни не стал бы прятаться… Может, это Свай?.. Клод подал Перкену знак, тот занял его место под стволом, а сам, вынув револьвер, двинулся туда, откуда доносился шум. Туземцы, которые слышали шорох кобуры, затем слабый щелчок взведённого курка, поглядывали с тревогой, не понимая, в чём дело. Перкен, опустив тяжёлый ствол на плечо, чтобы освободить руки, тоже достал револьвер. Клод, уже ступивший под сень деревьев, ничего не видел, кроме довольно густой тени с разбросанными пятнами паутины. Пытаться отыскать там туземца, привычного к лесу, было безумием. Перкен не двигался. В двух метрах над головой Клода ветки вдруг опустились, потом мягко подпрыгнули вверх, освободившись от тяжести серых шариков, перескочивших на другие ветки и заставивших их описать широкую кривую: обезьяны. Рассердившись и в то же время почувствовав облегчение, Клод обернулся, полагая, что со всех сторон его встретят смехом, но никто из туземцев не смеялся, Перкен тоже.
Клод подошёл к нему.
— Обезьяны!
— Но не одни — под обезьянами ветки не хрустят.
Клод сунул револьвер в кобуру, бессмысленный жест в снова воцарившейся тишине, нависшей над всеми этими жизнями, обречёнными быть вместе, в гнилостном лесу…
Он вернулся к неподвижно застывшей группе и занял своё место под стволом. В несколько минут завал был преодолен. Он велел подкатить повозки как можно ближе, так что Перкену пришлось просить возчиков подать назад, чтобы иметь возможность развернуться. Те внимательно следили за малейшим движением своих маленьких буйволов и с полнейшим равнодушием взирали на стянутые верёвками каменные скульптуры.
Клод остался последним. Крытые повозки медленно углублялись в листву, подпрыгивая, словно лодки на морских волнах. При каждом повороте колеса слышался скрип оси; а ещё через равные промежутки времени — какой-то приглушённый звук… Может, это телеги задевали пень, оказавшийся на их пути? Он глянул на дыру в зелени, оставшуюся после их прохода, на груды тростника, кое-где медленно распрямлявшегося — видно, не совсем раздавленного, — и яркий отблеск, вспыхивавший всякий раз, как на излом стены падал солнечный луч, сверкнувший в нужный момент на раздвоенном, выгнутом конце молотка. Он чувствовал, как расслабляются его мускулы, как вместе с жарой наваливаются усталость, сонливость и лихорадка. Меж тем всевластие леса, лиан и пористых листьев теряло силу, отвоёванные камни защищали его от них. Мысль его витала уже не здесь — она приноравливалась к ходу осевших от тяжести повозок, неуклонно продвигавшихся вперёд. Направляясь к ближайшим горам, они удалялись со скрипом, к которому из-за тяжёлой поклажи добавился какой-то новый призвук. Стряхнув с рукава свалившихся откуда-то красных муравьёв, он вскочил на лошадь и стал догонять обоз. Как только позволило пространство, он обогнал одну за другой повозки; возчики по-прежнему дремали.
Вот наконец и ночь, ещё один этап на пути к горам, распряжённые повозки, а под крышей салы note 18, будто в кармане, отвоёванные камни. Блаженство после мытья… Клод шагал между сваями, на которых стояли хижины. Под покровом маленькой соломенной крыши, перед грубыми глиняными изваяниями Будд горели палочки — розовые фитильки в ярком лунном свете. На землю к ногам Клода легла какая-то тень, потом тихо приблизилась к его собственной. Он обернулся: подошедший сзади бой остановился — тёмный, резко очерченный силуэт на фоне почти светящихся банановых листьев.
— Миссье, Свай ушёл.
— Точно?
— Точно.
— Ну и слава Богу.
Босоногий бой исчез, словно растаяв в залившем поляну лунном свете. «Он и в самом деле не лишён достоинств», — подумал Клод.
Свай, безусловно, выполнял чьи-то распоряжения… Клод был не против принять бой с заведомо известным врагом; в чётко выраженном конфликте он заново обретал своё упорство. Он растянулся в сале, где, лежа на животе, с полуприкрытыми руками уже спал Перкен.
Он не мог прийти в себя от волнения, ему не давала покоя его добыча. Казалось, блеск луны наделял голоса крестьян особой звучностью, но раздавались они всё реже и реже. Шёпот сказителя и порою какой-то неясный шум доносились ещё из хижины вождя деревни, но и это тоже вскоре стихло, и воцарилась тропическая тишина, повиснув в насыщенном луной воздухе, лишь иногда её нарушал одинокий крик петуха, заблудившегося в мирном молчании уснувшей планеты.
Посреди ночи его разбудил едва уловимый шорох. Совсем слабый, до того слабый, что Клод удивился, как это ему удалось нарушить его сон; казалось, будто ветки тащили по земле. Он сразу устремил глаза на камни, которые поместил между раскладушкой Перкена и своей. Бандиты не стали бы нападать на деревню в тот момент, когда там находятся белые. Усталость и лень отступали по мере того, как он пробуждался. Он вышел наружу, но не увидел ничего, кроме спящей деревни и собственной тени, длинной и голубой… Он снова лёг и около часа всё прислушивался; от лёгкого ночного ветерка воздух трепетал, булькая, как вода. И ничего другого, только изредка мычание непроснувшихся быков… В конце концов он снова заснул.