— Он кормится у китайца…
Время близилось к полудню. Клод бросился в китайскую харчевню; под панко note 22, перед стеной, увешанной облезлыми циновками с огромными рекламами сигарет, между содовой водой и зеленоватыми бутылками — белая полотняная спина, седые волосы.
— Доктор?
Мужчина неторопливо обернулся, на концах его палочек — завитки фасоли, лицо почти такое же белое, как волосы. Он глядел на Клода устало и покорно.
— Что там ещё?
— Белый ранен, тяжело. Рана загноилась.
Старик лениво пожал плечами и снова принялся за еду. Подождав с минуту, Клод решился положить на стол кулаки. Врач поднял глаза.
— Неужели вы не можете дать мне доесть, а?
Клод задумался: «Влепить ему пару затрещин?» Но это был единственный врач-европеец. И он сел за соседний столик, между мужчиной и дверью.
— Можно было бы и покороче ответить, например: «Договорились». Доедайте.
Наконец врач встал.
— Куда его дели?
«Куда ещё имели глупость его деть?» — звучало в его голосе и было написано на лице.
— В бунгало.
— Пошли.
Солнце, солнце…
Войдя в комнату, врач сразу сел на кровать и открыл свой нож, чтобы разрезать брюки, но нога уже так распухла, что Перкен сам разрезал их сбоку. Врач резко потянул ткань, однако поведение его изменилось, как только он начал ощупывать. Большая, сморщенная, чёрная точка раны, казалось, не имела никакого отношения к этому огромному красному колену.
— Вы не можете согнуть ногу, не так ли?
— Не могу.
— Вас ранили стрелой?
— Я упал на наконечник боевой стрелы.
— Как давно?
— Пять дней назад.
— Скверно…
— Стиенги никогда не употребляют отравленных наконечников.
— Если бы наконечник был отравлен, в настоящий момент вас уже не было бы на свете. Но человек обладает способностью травиться сам по себе. Он к этому просто предрасположен.
— Я помазал это место настойкой йода… хотя и не сразу…
— При такой глубокой ране это как мёртвому припарки.
Он осторожно ощупывал блестящее колено, такое чувствительное к малейшему прикосновению, что Перкену оно казалось эластичным.
— Твёрдое… Коленная чашечка болтается… Дайте-ка термометр… 38,8… К вечеру температура, конечно, поднимается. И вы почти перестали есть, так?
— Да.
— У стиенгов!..
Он опять пожал плечами и, казалось, задумался, затем снова с упрёком взглянул на Перкена.
— А чего вам не сиделось спокойно на месте?
Перкен вглядывался в его мертвенно-бледное лицо.
— Когда курильщик опиума начинает толковать мне о спокойствии, я посылаю его ко всем чертям. Если вам приспичило, ступайте покурите, а уж потом возвращайтесь, так оно будет лучше.
— Я же у вас не спрашиваю…
— Вы слыхали когда-нибудь о Перкене, а?
— А вам-то что до этого?
— А то, что это я и есть. И посему советую вам соблюдать осторожность.
— Покой нам только снится!..
Он снова склонился над раной, но не из послушания, а как бы ища чего-то; потом продолжал развивать свою мысль.
— Глупость, — проворчал он, — какая глупость…
Едва заметная улыбка, появившаяся на его губах и выражавшая отвращение, заставила опуститься углы его губ, вместо того чтобы поднять их, она исчезла, потом появилась вновь.
— Так вы и есть Перкен?
— Нет, я — персидский шах!
— И вам, разумеется, представляется крайне важным, что вы кое-что сделали в этой стране и прилагали немало стараний, вместо того чтобы спокойно сидеть на месте, и…
— Я-то ведь вас не спрашиваю, всерьёз ли вам кажется, что лучше спокойно сидеть на месте, как вы говорите.
Улыбка снова исчезла.
— Ну что ж, месье Перкен, слушайте меня хорошенько: у вас гнойный артрит. Не пройдёт и двух недель, как вы околеете. И сделать ничего нельзя, понимаете? Абсолютно ничего.
Первым побуждением Перкена было ударить, но в тоне доктора звучала горечь, а не враждебность, и он не шелохнулся. А между тем в его словах он уловил ненависть старых наркоманов к действию…
— Надо бы всё-таки поискать более серьёзного врача, — сказал Клод.
— Вы мне не верите?
Перкен задумался.
— До того как вы пришли, я чувствовал, что, может, так оно и есть. У нас со смертью давние связи…
— Так не говорите чепухи!
— …однако я сомневаюсь.
— Напрасно. Делать нечего. Нечего. Курите и обретёте покой, ни о чём другом не думайте; опиум здесь довольно хорошего качества… Когда боль станет слишком сильной, колитесь… Я дам вам один из своих шприцев. Вы не наркоман?
— Нет.
— Естественно! В таком случае, утроив дозу, вы при необходимости можете покончить со всем, как только пожелаете… Я передам шприц бою.
— Я уже бывал ранен боевыми стрелами…
— Но не в колено… Инфекционные микробы, которые там образуются, будут медленно отравлять вас. Есть только один выход — ампутация; но вы не успеете вовремя добраться до города, где вам смогут сделать ампутацию. Колитесь, думайте о чём-нибудь другом, посидите наконец спокойно; это даст вам возможность отдохнуть. Всё.
— А скальпель?
— Не поможет: инфекция слишком глубоко, да и кость мешает. Ну а теперь, если вам так хочется, пошлите за сиамцем, как предлагает этот молодой человек. Но предупреждаю вас, у него нет никакого клинического опыта. К тому же — туземец… Хотя это, верно, в ваших привычках — предпочитать нам этих людей…
— В данный момент — безусловно.
Прежде чем переступить порог вместе с Кса, врач обернулся, взглянул ещё раз на Перкена и Клода.
— А у вас ничего нет?
— Нет.
— Потому что, пока я здесь…
Однако взгляд его был прикован к Перкену; по его выражению, по прищуренным векам нетрудно было уловить его мысль, словно отражение в мутном зеркале. Наконец он ушёл.
— Жаль, что пара затрещин тут не поможет, — сказал Клод. — Любопытный феномен! Так я пойду за сиамцем?
— Немедленно. Белый заезжий врач в этих местах может быть только феноменом — наркоман или эротоман… Кса, ступай за начальником почты. Отдашь ему это. (Он протянул ему сиамскую административную бумагу, где латинскими буквами значилось только его имя). Скажи ему, что это Перкен. И найди мне к вечеру женщин.
Когда Клод вернулся — туземный врач должен был вскоре подойти, — начальник почты был уже там. Перкен говорил с ним по-сиамски; офицер слушал, коротко отвечал, делал какие-то пометки. Под диктовку записал с десяток фраз.
— Ну что с Грабо? — спросил Клод, как только тот ушёл.
— Мы его получим. Этот тип, как и я, думает, что правительство воспользуется случаем, чтобы направить войска для подавления и оккупации всего, что может быть оккупировано в этом мятежном районе. Хороший предлог и реальное преимущество — истерзанный белый; французам нечего будет сказать, в один прекрасный день они сами могли бы отыскать какой-нибудь предлог вроде этого, что было бы весьма досадно. Железнодорожные концессионеры просто мечтают о военной оккупации… Он взял текст моей телеграммы, ответ мы получим сегодня вечером. Если войска взорвут для начала одну деревню, паника охватит весь район…
В щель между едва приподнятой циновкой и окном без стекла Клод глядел на дорогу. Никого. Когда же придёт наконец этот сиамский врач? Пальмы таяли в сверкающих ртутной голубизной небесах; солнечные лучи обрушивались на землю с такой силой, что всякая жизнь, казалось, замирала. Это был уже не кошмар леса, а зной, его неотвратимое подчинение себе земли и людей, установление неумолимого владычества. В жаре плавились и намерения, и воля; и по мере того как вместе с воцарившимся молчанием она заполняла комнату, иное веяние исходило от белого полыхания земли, от спящих животных, от неподвижности двух мужчин, укрывшихся в этой перегретой тени, — веяние смерти. В присутствии англичанина Перкен испытывал необходимость скорее говорить, чем понимать; затем он пытался действовать, отдаляя тем самым возвращение этой мысли, которая ослепляла его, подобно солнечному излучению. Теперь она полностью завладела им.
22
Что-то вроде ширмы, подвешенной к потолку, которая передвигается при помощи верёвок и служит вентилятором в жарких странах.