Выбрать главу

— Я ухожу.

IV

Теперь уже никаких деревень: против неба — горы, первые, на которые Перкен возлагал надежды; внизу — река. Над лесом свершали свой тяжёлый полет птицы и скользили, вроде слабого отблеска, бабочки; а небольшие зверушки, в особенности обезьяны, разбегались в панике, как от пожара, от мои, которых колонна откинула назад к самому горизонту. Обезьяны переправлялись через реку сотнями, подобно вихрю листьев, обрушиваясь на берег, а когда останавливались у воды, подняв хвост кверху, напоминали кошек. Одна здоровенная барахталась посреди реки, встав, верно, на камень: в бинокль Клоду было явственно видно, как она, похожая на вымокшую собаку, пыталась сбросить взобравшихся ей на спину малышей. На другом берегу реки они исчезали стремглав средь хлопающих веток, и бегство их, оказавшись на виду между двумя берегами леса, как бы соединяло сверкающую гладь воды с нескончаемой кривой исхода племён.

Костры, горевшие теперь целый день, окутывали склоны шлейфами дыма; даже ослепительный полуденный свет не мог его рассеять; без малейшего ветерка он сам поднимался мало-помалу до середины гор, подбираясь к тропинке, по которой следовали белые; то было предвестие приближения людей, наподобие глухого топота армии. Дым от любого нового костра, с каждым разом становившегося всё более опасным по своему расположению, чем предыдущий, густой струёй шёл вертикально вверх, прежде чем его разреженные клубы превращались в шлейф; и Клод в тревоге вглядывался на километр вперёд, опасаясь, что появится новый дым, который будет равносилен повороту ключа в замочной скважине.

— Ещё один костёр, и нам уже не пройти.

Перкен не открывал глаз.

— Бывают минуты, когда мне начинает казаться, что эта история не представляет ни малейшего интереса, что всё это неважно, — сказал он сквозь зубы, как бы про себя.

— То, что нас отрежут?

— Нет, я имею в виду смерть.

За грядой гор территория Перкена сама себя защищала, придавленная сиротливым одиночеством своих хребтов без костров. С другой стороны — железная дорога. Если Перкен умрёт, Клод будет отброшен назад, к дожидавшимся его барельефам; никогда стиенги сами по себе не осмелятся напасть на железнодорожную линию.

Перкен погружался в тупое оцепенение. У самых его ушей перехлёстывалось тонкое комариное жужжание; боль от укусов, казавшаяся прозрачной, наслаивалась, словно филигрань, на боль от раны. Она тоже то подступала, то отпускала, усиливая жар, обрекая Перкена на кошмарную борьбу с желанием прикоснуться к себе, и казалось, будто другая боль так и подстерегает его, выставляя в виде приманки эту. Внезапно его внимание привлёк какой-то звук; оказалось, это его пальцы, точно завороженные жгучими укусами насекомых, судорожно стучали по бортику повозки, а он даже не замечал этого. Всё, что он думал о жизни, под воздействием лихорадки распадалось, разлагалось, будто тело в земле; слишком резкий толчок вернул его на поверхность жизни. Он очнулся в ту же секунду, сознание его прояснилось от услышанной фразы Клода и движения повозки, слившихся для него воедино; он до того ослаб, что не различал уже своих ощущений, и это нестерпимое пробуждение возвращало его одновременно и к жизни, от которой ему хотелось бежать, и к самому себе, а себя ему терять не хотелось. Употребить свою мысль хоть на что-нибудь! Он попробовал приподняться, чтобы взглянуть на новый костёр, но не успел он пошевелиться, как далеко впереди разорвалась мина; земля после взрыва падала с громким влажным хлюпаньем. Собаки мои завыли.

— Главное — это колонна, Клод. Пока железная дорога не кончена, её ещё можно обезвредить. Все коммуникации находятся в глубине; надо будет перерезать их достаточно далеко отсюда, изолировать начало линии, захватить оружие… Тут нет ничего невозможного… Только бы мне добраться! Проклятая лихорадка… Когда я выкарабкаюсь, мне хотелось бы по крайней мере… Клод, ты меня слышишь?

— Ну конечно.

— Пускай хоть моя смерть заставит их быть свободными.

— Тебе-то что до этого?

Перкен закрыл глаза: разве можно заставить живого понять себя?

— Ты опять не чувствуешь боли?

— Чувствую, но только при очень сильных толчках. Правда, я чересчур ослаб, так что вряд ли это нормально… Верно, снова заберёт…

Он взглянул на вершины гор, потом на холм, где только что взорвалась мина. Чтобы навести бинокль, ему пришлось упереться в дерево повозки; голова его болталась из стороны в сторону; наконец он сумел удержать её.

«Теперь я не смог бы даже стрелять…»

Наверху буйволы привозили брёвна для шпал, которые сиамцы сталкивали вниз, затем снова с точностью машины отправлялись в путь, кружа вокруг последнего бревна, как Грабо в своей хижине. Беззвучное, будто в ином мире, падение каждого бревна отдавалось болью в его колене. Не только над его надеждами пройдёт эта железная дорога, точно таран продвигавшаяся к горным цепям на горизонте, но и над его самым что ни на есть настоящим трупом, над его истлевшими глазами, изъеденными землёй ушами. До него не доносился шум падения деревьев, и всё-таки каждую секунду он слышал его в биении своей крови; он знал, что у себя он вылечится, и в то же время не сомневался, что должен умереть, что над соцветием надежд, воплощением которых он был, мир захлопнется, замкнутый этой железной дорогой, словно цепями узника, и ничто на свете, ничто и никогда, не возместит боли ни прошлых его страданий, ни нынешних; быть человеком ещё более абсурдно, чем быть умирающим… Столбы густого дыма от костров мои, которых становилось всё больше, вздымались вверх в полуденном пекле, заволакивая горизонт, подобно гигантскому частоколу; зной, лихорадка, повозка, жгучие укусы, лай собак, шпалы, которые сбрасывали там, как сбрасывали бы лопатами землю на его тело, — всё это мешалось с частоколом столбов дыма и могуществом леса, с самою смертью — поистине нечеловеческое пленение без всякой надежды. Песнь комаров заглушал теперь вой собак, катившийся из конца в конец долины; из-за холмов им вторили другие; гомоном полнился лес до самого горизонта, крики заполняли все свободное пространство между столбами дыма. Да, он самый настоящий пленник, всё ещё запертый в мире людей, словно в подземелье, окружённый всё теми же опасностями, и этими кострами, и этой абсурдностью, — куда до всего этого подземным тварям. Рядом с ним Клод, который будет жить, который верит в жизнь, как другие верят в то, что терзающие вас палачи тоже люди, — ненавистный Клод. Один. Один со своей лихорадкой, сотрясавшей его с головы до колена, и этой неизменной штукой, лежавшей на его ноге, — рукой. За последние дни он несколько раз видел её такой: свободной, отстраненной от него. Лежа преспокойно на его ляжке, она словно глядела на него, разделяя одиночество, в которое он погружался с ощущением горячей воды на всей коже. Очнувшись на мгновение, он вспомнил, что, когда начинается агония, руки сводит судорога. Он был в этом уверен. В неудержимом беге к такому примитивному миру, как мир леса, жестокое сознание не покидало его: рука эта была здесь, белая, завораживающая, с пальцами, лежавшими выше тяжёлой ладони, и ногтями, впившимися в ткань коротких штанов, словно пауки, повисшие на своей паутине, а краем лапок зацепившиеся за горячие листья; она была здесь, прямо перед ним, в бесформенном мире, где он барахтался, как другие барахтаются в вязких глубинах. И никакая не огромная, самая обыкновенная, простая, но живая, как глаз. Смерть, это и была смерть.