В целом несколько десятков тысяч дворянских родов, даже отличающихся жестокостью в отношениях с теми, кто стоит ниже их, не являются больше или пока еще «головной болью» для правительства. Дворянские мятежи были связаны с Гизами до 1590-х годов, они будут связаны с семьей Конде при Людовике XIII и Мазарини. В промежутке между этими двумя периодами, при Генрихе IV, они временно прекращаются благодаря установившемуся миру или почти всеобщему процветанию, несмотря на попытки (неудавшиеся) заговора Бирона. Чисто реформаторские стремления дворян к участию во власти никак не проявляются у «второго сословия, которое остается глубоко монархистским»; они будут конструктивно решены только в XVIII веке вместе с окончательным формированием аристократического либерализма, который стимулируется примером Англии. Тем более что, если речь идет о первом десятилетии XVII века, именно эпоха Лиги (которая у каждого еще сохранилась в памяти) с лихвой доказала, что «демократия» — во всяком случае, дух представительного участия в делах центрального государства — была выгодна прежде всего наиболее реакционному, а временами и абсурдному католическому фанатизму. Дворянство, кажется, находит решение в другой плоскости: оно бросается в объятия монарха, в общем и целом весьма просвещенного. К тому же монарх только этого и ждет. Он может таким образом распространить ресурсы своего авторитарного патернализма сверху на головы своего дорогого дворянства; он обращается с ним с большим уважением, чем Людовик XIV. В качестве утешения второе сословие всегда имеет возможность цепляться за свои собственные вполне определенные ценности: «они восходят к стремлению к закрытости этой сословной группы путем прекращения возведения в дворянство, к монополии не на представительство, а на назначение на наиболее важные должности в государстве и в Церкви, к явному и видимому разделению на дворян и простолюдинов» к полной выгоде первых.