Высокие двустворчатые двери отворились сами собой, и мы, осыпаемые лепестками, ступили внутрь, в темноту.
И наконец остались одни.
Лисефиэль повернулся, взял за руку, поднёс её к своей груди:
— Ты удивляешься, прекрасная, но молчишь из нежелания обидеть… мир воистину ещё не видел такого ласкового и тихого пламени. Не думай, я не собираюсь совершить преступление, попытавшись заключить с тобой земной брак… нет, только священный пламенный союз. Но, когда ты отвергла меня в лесу, я подумал, что тебе будет приятно, если наша близость будет обставлена церемониями. Ты ведь не видела, как заключаются браки, и тебе интересно?
Затаив дыхание, кивнула. Да, было интересно. Лисефиэль, как бы между делом, вставил:
— Кстати, в дни Бельтайна свадьба моего сына. Я буду счастлив, если ты украсишь её своим присутствием со мной в качестве спутника.
Ого, похоже, Трандуил таки выполнил обещание и высватал сыну Лисефиэля невесту, которую не отдавали.
Восхищённо кивнула. На свадьбе высокородных побывать было интересно. Эльф обрадованно вспыхнул, сжал руку:
— И сегодня, прекрасная, я, насколько мог, воссоздал для нас то, что происходит с новобрачными по нашим традициям.
148. Воскресный любовник
таблетки эти вам помогут
мне доктор чехов говорит
и так встает чтоб я не видел
что на стене висит ружье
© 0331
Лисефиэль, наверное, что-то сделал, почтому что я сначала услышала, как встрепенулась в камине саламандра, а потом увидела — сначала её тёмно-красное, быстро оранжевеющее тело, потом, когда она разгорелась, остальное помещение. Кроме камина с саламандрой, в нём только стоящая на двухступенчатом возвышении кровать была. Возвышение неровное, из переплетённых ветвей, а кровать совершенно человеческая, причём основательная, с балдахином, занавесями и прочими излишествами.
Удивилась:
— Но там травка должна быть? — и рукой указала.
— Да. Со свадебными маргаритками. Но божественная, после того, как ты выразила отвращение к занятиям любовью на природе, я решил не рисковать, — в голосе эльфа слышался мягкий укор.
Понятно. Отказ в лесу рыжик будет мне поминать до скончания века. Удивительно злопамятный тип, даже для сида. Мне было интересно, в чём же аутентичность обряда тогда, но спрашивать не стала и смотрела невинным цветком.
Возможно, слишком невинным, потому что, как выяснилось, сид, хоть и злопамятный, хотел порадовать меня ощущениями первой брачной ночи. Лицо у него при этом было такое проникновенное, голос обрёл такие низкие, чарующие ноты (цинично подумалось «предкоитальные»), что я какое-то время почти с ужасом думала, как бы не засмеяться, а потом втянулась, и, судя по трепетному сочувствию, с которым Лисефиэль изъяснялся, очень естественно делала большие глаза и испуганно вздыхала.
И оказалось, что у сидов полагалось довести эллет до верхней ступеньки, а дальше всё было не так просто: стоя там, жених мог делать только то, на что уже решилась невеста.
Мне стало страшно интересно, как долго стоял на этой ступеньке сам Лисефиэль, пока жена сняла с него все семь одёжек, но спрашивать я, конечно, не стала.
Долгая прелюдия, с разговорами, утешениями, поцелуями и распутыванием завязочек немного дрожащими руками — в ней была своя прелесть, и цветные шелка потихоньку падали к нашим ногам.
Если в прошлый раз увидела я сияющую наготу консорта моего сразу, и он тут же оказался во мне, то сейчас уговаривал, как пугливую девственницу, да так достоверно, что и впрямь казалось — есть чего испугаться.
Это было восхитительно — пережить нетерпеливые дрожащие поцелуи, медленные ощупывания, нежное и становящееся всё более яростным вторжение… ещё радовало то, что на самом деле я не девственница. Никакой боли, сплошное удовольствие. Увлекательный какой эльфийский разврат)
— Я велел изготовить человеческое ложе ещё и потому, что мечтал выспаться рядом с тобой, — саламандра пригасла, мы лежали почти в полной темноте, Лисефиэль обнял, обвил меня, и говорил тихо, низковатым голосом, — тогда, в первый раз, не мог и не хотел, но мечтал, чтобы досыта, чтобы не просто овладеть, но и спать рядом, чтобы я был твоим, а ты моей там, в глубине снов…
Не заметила, как уснула, и проснулась ночью от того, что он ласкает, целуя чувствительное место за ухом, шелковистые его волосы трутся о мою кожу. Ласки были недолгими, он сразу вошёл, и я как-то поняла, что вечером была экзотика для меня, а сейчас то, чего хочется ему, и различие было, как между пирожным и хлебом.
Искренняя, почти грубая мужская нужда, застарелая тоска, желание получить немного тепла и радости — всё чувствовалось в простых движениях. Он молчал, застонал только кончая — и обмяк, навалившись. Его деликатных размеров крепкий орган был очень упругим во время соития, и отдельное острое наслаждение доставил, когда запульсировал, тепло помокрел и стал меньше.
Я чувствовала Лисефиэля так, как будто была им: как невыразимо прекрасное тепло растекается по его телу, как уходит напряжение последнего страшного года — и это было почти больно, когда оно уходило, он носил в себе страшную тяжесть; как он чувствует себя виноватым, что навалился, не может двинуться и не может ничего сказать, и надеется, что я понимаю.
Это было выше слов и сильнее, чем любые увлекательные игры. Я не предполагала, что между нами возникнет душевная близость — но она возникла, как будто мы правда делили хлеб.
Глупым казалось разговаривать, и он только целовал меня в пушок на шее сзади, когда вёз обратно к Громовому вязу.
Против ожидания, увидела я там не Пеллериен на лошади с Репкой в поводу, а Трандуила. Верхом на олене, весь в белом, при мече. Нет, он его и всегда почти носил, но сейчас как-то особенно было заметно. И специфическая чистота, вылощенность. И мифриловая малая корона в виде обруча, которую он в походах да перед поединками надевал.
И я, в общем, всё поняла: и почему у короля в спутниках Глоренлин, выполнявший обязанности сгинувшего на болотах Рутрира, и зачем ещё два гвардейца в боевом облачении и шлемах, почти полностью закрывающих лицо. Меня под локотки придерживать будут. И что для рыжика всё это отнюдь не неожиданность. Ждал.
Спокойно подъехал, поприветствовал короля и присных, спрыгнул с Салмаах и спустил меня.
А я разительно отличалась от себя вчерашней, не говоря уж о себе год назад, и бесстрастно смотрела, понимая, что ничего не смогу сделать, а портить последние минуты Лисефиэлю не хочу. Не приходилось давить в себе слёзы, вопли и прочее: он как будто и правда за ночь сделал меня из девчонки женщиной, и я рассталась бы с болью, но спокойно; дала ему уйти с достоинством и проводила, как подобает.
Очень этого не хотелось, но настрой владыки был понятен. А владыка как раз и задержался: Трандуил долго, всё с большим восхищением рассматривал меня. Думал. Вздыхал. Снова смотрел — холодно и влюблённо одновременно, и как будто глазам не верил. Молчание затянулось, и, наконец, король сказал:
— Всё-таки правда. Изумительно.
Дал оленю шенкелей, подхватил меня к себе, и, уезжая, полуобернулся в сторону Лисефиэля:
— Эру Лисефиэль, я думаю, богине на пользу ваше общество. Полагаю, я буду отпускать её каждый седьмой день… для начала. А там посмотрим, — и, не дожидаясь реакции, тронул быстрой рысью.
И я поняла, что он увидел: скорее всего, рыжик и правда оказался хорош для пламени, недаром я чувствовала себя такой целостной и спокойной. Убить, видно, хотелось, но расстаться с предполагаемыми гешефтами король силы в себе не нашёл. Лисефиэль остался жив и стал моим воскресным любовником.
Во всяком случае, король не постеснялся сам напомнить через шесть дней, что пора — как иной заботливый супруг напомнил бы, что жена к доктору записана.