Мне это напомнило средневековую новеллу Бокаччо про очень, очень добродетельную и честную женщину. Она, стало быть, замужем была, а до неё домогался один дворянин. И дама, желая показать, что просимое точно не даст, сказала, что придёт на свидание, когда зимою расцветёт сад. Этот дурак был влюбимшись, и аллегории не понял, а купил услуги колдуна, и тот заставил оный сад зимой расцвести. Дворянин послал даме пару корзин с цветочками и ждал щастья. Дама, поплакав (ну, наверное) над цветочками, пошла к мужу и изложила ситуацию ему. Тот, вместо того чтобы вызвать проходимца на дуэль, тоже проявил честность и добродетель: сказал, что слово надо блюсти, и что жена была неосторожна, впредь надо быть аккуратнее, а сейчас делать нечего, и дал ей разрешение пойти к влюблённому и увенчать его… э… желания. Дама, горюя, собралась и пошла. И я не знаю, кто тут больше дурак, но этот кекс, узнав от неё, что она здесь с ведома мужа, и, если бы не слово честное, так и вовсе не пришла бы, преисполнился к ней уважения и отпустил её, не тронув.
И этих трёх дурней я прям узнаю в Ганконере, короле и себе. Хотя нет, Ганконер наверняка не отпустит. Да и не надо. Мне интересно пережить его поцелуй, а плакать о нём я точно не буду, пусть его выпирают из Ласгалена. Сплошной гешефт. Вспомнила мечтательно тёмную дорожку, убегающую вниз по животу, и что я, наверное, потрогаю её губами и смогу пройтись по ней вниз… ладно, мне подспудно всегда было интересно, что у него в штанах. А благодаря скоромной истории интерес осознался. И будет реализован. Воодушевлённо поёрзав, поймала насмешку во взгляде Силакуи и сама засмеялась.
— Вот так-то, деточка, богине любви лучше смеяться, чем плакать… а с плодородием в этом году и правда всё будет прекрасно, — и улыбнулась доброй бабушкой.
Вспомнила про урок и даже пошла на него в библиотеку, но ещё на подходе поняла, что госпожи Ардет, моей учительницы, там нет и быть не может (и вообще, она может лучше меня праздновала, какие уроки), зато застала продолжающиеся разборки: владыка, кажется, только в раж входил. Гневный голос умудрялся выговаривать одновременно двоим: главе тайной службы за инцидент и Рутриру за дрянное воспитание сына, оказавшегося способным на такие недостойные эльфийского величия подлости (ой, чья бы корова мычала…)) Вчера мне, кстати, не показалось, что Рутрир сильно огорчён поведением сына. Глядел он на него чуть ли не восхищённо, только что по плечу не хлопал и молодцом не называл. Небось думал втихаря, что сын в папку пошёл: такой же дерзкий, как Рутрир в молодости, хе-хе.
Постояла за стеночкой и не вошла. Нет, получив в подарок очередные полпуда бриллиантов, уверилась, что уж меня-то виноватой ни в чём не считают и даже, может быть, верят, что я жертва обстоятельств… ну, так тем более мне тут нечего делать.
Вот интересно, что господин посол, отоспавшись от праздничка, напишет в Лориэн, какими словами будет описан этот скандал)
Почувствовала, что полегчало наконец, и проспала до ужина.
Придя на него, впервые за день увидела владыку и была поражена его цинизмом и бесстыдством, когда тот тихо спросил в полыхнувшее ухо:
— Ну что, Блодьювидд, кто из нас лучше в постели? — и, не ожидая ответа, прислушался к мыслям.
Бархатистый самодовольный смех ласкал как будто всё тело, и эти ощущения странно накладывались на обиду, хотя, казалось бы, не так уж он и виноват. Просто жизнь так сложилась.
— Не держи на меня зла, богиня. Пойдём погреемся.
Я не хотела мыться, мне хотелось чуть задержать запах принца на своей коже. И уж точно я не собиралась спать с королём в этот вечер, да и в последующие, но у него были иные планы, и он был настойчив, и шептал, что хочет, чтобы я всё забыла, и что он заставит меня забыть — я сдалась. И он правда заставил забыть.
38. Красавец Ганконер
не обессудьте за коварство
как говорится чем богат ©
Трандуил был нетерпелив ночью: мне казалось, что он слишком рано начинает приступ, и я извивалась, стараясь уйти от проникновения.
— Lisse, сладкая, не надо выворачиваться, — уговоры подкрепились фиксацией, — я же чувствую, когда тебе больно, и определённый предел не перейду.
Умом я это понимала, но ум — последнее, к чему прислушивалось тело в этой ситуации, и я только зажалась сильнее и упёрлась одной рукой ему в грудь, а другой предупреждающе цапнула. Трандуил фыркнул, и, смеясь, проникновенно предложил:
— Давай, если я буду делать больно тебе, ты будешь делать больно мне?
Чуя подвох, тем не менее, предложение оценила, как свежее и интересное, и прекратила попытки вывернуться, взамен бдительно вонзив ногти ему в спину, с мыслью, что как только он доставит малейшее неудобство — от души полосну. Расслабившись, поняла, что не так уж и не готова, и что лёгкая боль только возбуждает, и что ничего непереносимого не случается. И, совершенно забывшись, здорово исполосовала его. От удовольствия. С утра, глянув на спину лежащего на животе короля, ахнула: не думала, что короткими, маленькими, аккуратно подпиленными ногтями можно натворить такого. Ужас, как я могла! Почему он меня не остановил? Сейчас же будет церемония парадного одевания, и он этой картиной всей придворной клике посветит, да что ж он не полечился-то…
— Лечиться не хочу, приятно чувствовать твоё… неравнодушие, — ленивым голосом, не открывая глаз.
— Да, я неравнодушна к вашему мужскому обаянию, — вздохнув, собралась сползти с кровати и пискнула, подминаемая им под себя. — Там придворные уже, наверное, собрались, вашему величеству пора, — утренний стояк больно надавил на бедро, и я пыталась поменять позицию на более удобную.
— Ты так старательно думаешь про дистанцию и уважение — если бы не изодранная в кровь спина, я бы даже поверил) Ты только что нахваливала моё… обаяние, что ж дёргаешься, как будто оно тебе мешает?) Раздвинь ножки, позволь… я быстро, мне хочется.
Как он умудряется это делать? Несколько резких неглубоких ударов, и я почувствовала, что он во мне; хотя просто надавливая, не продвинулся бы совсем. Пока я думала, как бы аккуратно отказаться, всё уже случилось, и с мыслей об отказе как-то моментально перешла на всхлипывания.
К ночной наспинной росписи добавились утренние старания. Отвела глаза и задумалась о том, что не только на церемонию королевского одевания, но и на завтрак идти стесняюсь, но оно того стоило. Трандуил, накинувший на себя ночную одежду и открывший дверь, не стеснялся ничего и только засмеялся, когда я, увидев, что в соседней комнате его уже ждёт куафер, трусливо порскнула к себе.
После завтрака и урока, я, уже привыкнув добирать сон днём, хотела вернуться в кровать. Вышла подышать на террасу, и, сидя в кресле, с ногами, задранными на столик, на сон грядущий полистывала словарь ругательств на квенья и лениво смотрела, как в потоках воздуха между ветвями дуба кружится какой-то лепесток. Он всё мотылялся и никак не мог приземлиться, вызывая раздражение: когда же упадёт? Почти испугалась, когда показалось, что его притягивает мой взгляд, напряглась, и тут он чуть ли не камнем пошёл вниз и упал за ворот. С недовольством полезла в декольте и собралась выкинуть его, но задержалась, удивлённо рассматривая: на розах в парке бутоны были размером с горошину, а тут бархатистый, почти чёрный лепесток с огромного цветка… из оранжереи, что ли, залетел? Почувствовала, как глаза полезли на лоб: на лепестке проявлялись письмена. Как будто невидимая рука каллиграфическим почерком выводила их. Сияющие серебристые руны, староэльфийский. Какое-то стихотворение. Секунда, и письмена зарябили, превращаясь в менее изысканный, но понятный синдарин:
Лишь раз один, как папоротник, я
Цвету огнем весенней, пьяной ночью…
Приди за мной к лесному средоточью,
В заклятый круг, приди, сорви меня!